Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

размеры и узкие очертания столов, консолей и диванов на ножках в виде львиных лап, золоченые сфинксы и орлы полукруглых кресел в подражание консульским седалищам древнего Рима, вычурные вырезки тяжелых штофных занавесей с бахромою из перебранных золотым шнурком и синелью2 продолговатых витушек, черно-бронзовые туловища, поддерживающие на головах изогнутые рукава светлых канделябр – все это невольно приводило на память поход Бонапарта в Египет, нагих гладиаторов и Ахиллесов академиста Давида3, Тальму в корнелевом Цинне4 и паром тильзитского свидания в описании Дениса Давыдова5… От всего этого веяло чем-то сухим, но важным, – поблеклым, но внушительным. Кабинетом служила огромная библиотека в два света, в которой собрана была ценная наследственная движимость Шастуновых, доставшаяся лично князю Лариону по разделу с братом. Тут, между старинными резными багетами и шкафами черного дуба, полными редких, дорогих изданий, висел большой портрет старого князя на боевом коне, в генерал-аншефском мундире, со шпагою в руке и Андреевскою лентой6, волнующейся по белому камзолу. Рядом с ним глядели из почернелых рам товарищи его по Ларге и Италианской кампании: Румянцев, Суворов, Кутузов, Багратион7… Мраморный Потемкин, красивый и надменный, стоял на высоком цоколе из черного дерева, на котором в венке из серебряных лавров читались начертанные такими же серебряными буквами два известных стиха Державина:

Се ты ли счастья, славы сын,

Великолепный князь Тавриды8?

а на противоположной стене – сама «Великая жена», в фижмах, на высоких каблуках, с брильянтовым орденом на левом плече, писанная Лампи9, улыбалась с полотна своего очаровательною улыбкой… Несколько картин мифологического содержания опускались над карнизами библиотеки. Копия с «Психеи» Кановы10, деланная им самим, отражалась в зеркале на яшмовом камине. На глянцевых досках столов тончайшей флорентийской мозаики расставлена была целая коллекция фамильных женских портретов – прелестные акварели на кости работы Изабея и Петито11, темноокие красавицы в высоких пудреных прическах à la jardinière12 или с рассыпанными, à la Récamier13, кудрями по обнаженной груди и плечам…

Глаза Ашанина так и разбежались на роскошных нимф и Киприд14, словно возрадовавшихся ему со стен, как своему человеку, едва вошли они вслед за хозяином в его покои…

– Ваше сиятельство, – засмеялся он, – это, наверное, вам писал Пушкин:

15-Книгохранилище, кумиры и картины…

– И прочее тут все, – прибавил от себя Ашанин, обводя кругом рукою. —

Свидетельствуют мне,

Что благосклонствуешь ты музам в тишине-15!

– К сожалению, не мне, – улыбнулся и князь, – а музам, не скрываю, служил и я когда-то… Время наше было таково, – я старый Арзамасец16!.. Где бы нам удобнее усесться, господа? – спросил он, окидывая взглядом кругом.

– Да не прикажете ли вот тут? – указал Ашанин на большой, покрытый до полу сукном рабочий стол князя, приставленный к одному из окон и уложенный портфелями и кипами всякого печатного и писанного материала, – там, кажется, все, что нам нужно, карандаши, бумага…

Он не договорил: и в синей бархатной раме большой, очевидно женский, акварельный портрет, – на который ужасно манило его взглянуть поближе.

– Пожалуй! – с видимою неохотою согласился князь, направляясь к столу.

– Княжна! – воскликнул Ашанин, подойдя. – Как хорош, и какое удивительное сходство! Это верно в Риме делано?

Гундуров не смел поднять глаз…

– В Риме! – отвечал князь Ларион тоном, явно не допускавшим продолжения разговора об этом… Он уселся на свое прелестное кресло перед столом. – Итак, господа…

Они принялись «очищать „Гамлета“ – ad usum Delphini17», – с не совсем искреннею насмешливостью говорил князь. Но Гундуров оказался здесь еще более строгим, чем он сам: он урезал в своей роли все слова, все намеки, которыми Гамлет в унылом разочаровании оскорбляет чистоту Офелии. В первом разговоре его с нею выкинуты были двусмысленные его речи о несовместимости женской красоты с «добродетелью» (слово – неправильно передающее в русских переводах английское honesty). В сцене театра герой наш безжалостно пожертвовал традиционною, со времен Гаррика18, и эффектнейшею для актера позою Гамлета, который слушает представление, откинувшись затылком на колени Офелии. Положено было, что вместо слов: «могу ли прикоснуться к вашим коленям?» Гамлет скажет: «позволите ли прилечь к вашим ногам», и, вслед за ее согласием, тотчас же перейдет к реплике: «и какое наслаждение покоиться у ног прелестной девушки!» и усядется, как указано в драме, у ее ног, но не прямо перед нею, а несколько сбоку, – так, как он представлен на соответствующем рисунке в известном «Гамлетовском альбоме Ретча19». Таким порядком, употребляя выражение образованной окружной, «и ситуация была соблюдена, и конвенансы спасены»… Князь Ларион, знакомый с «Гамлетом» только по английскому тексту, напомнил было о песне про Валентинов день, которую поет в безумии своем Офелия, – но выходило, что в переделке Полевого из песни этой изъят был тот «скабрезный» смысл, какой она имеет у Шекспира, и, благодаря хорошенькой музыке Варламова20, она пелась в то время российскими девицами во всех углах государства:

Милый друг, с рассветом ясным

Я пришла к тебе тайком.

Валентином будь прекрасным,

Выглянь, – здесь я, под окном!

Он поспешно одевался,

Тихо двери растворил,

Быть ей верным страшно клялся,

Обманул и разлюбил! и т. д.

Покончив с этим, – Ашанин отмечал на режиссерском экземпляре урезанные ими места, – собеседники на миг замолкли. Князь слегка откатил свое плетеное кресло от стола и повернулся всем лицом к Гундурову:

– К делу от безделья, – начал он неожиданно, очевидно, наладив свои уста на улыбку, – что вы думаете из себя делать теперь, Сергей Михайлович?

Как потоком холодной воды обдало Гундурова. Из мира золотых снов его сразу опрокидывало в самую неприглядную действительность. Он остался без ответа.

– Смею надеяться, – продолжал князь Ларион с тою же деланною улыбкой, – что вы не почтете мой вопрос за нескромное любопытство. Я знал еще вашего покойного батюшку – и очень ценил его… Старые отношения наших семей… наконец мои годы – я вам чуть не дедом мог бы быть – все это если не дает мне прав, то в некоторой мере может служить мне извинением. К тому же сегодня из нескольких слов, которыми я успел обменяться с Софьей Ивановной, я мог предположить, что она очень о вас беспокоится.

Он приостановился. Гундуров сосредоточенно внимал ему… Еще внимательнее слушал Ашанин.

– Я сам не знаю, что мне предпринять! – сжав брови, проговорил наконец герой.

– Я думал о вас эти дни, – заговорил снова князь. – Когда