Живое свидетельство - Алан Ислер

— У меня с Сирилом Энтуислом проблема, — сказал Стэн. — Точнее, так: у меня целый ворох проблем. — Он взглянул на меня — в стеклах очков застыла пустота. — Скажи, ты этому типу доверяешь? Я имею в виду: «Что есть истина?», балагуря, изрекал Энтуисл. К нему ключа не подобрать. Вот у него дневники, бумаги всякие, письма от разных людей, весьма известных. Саския, милая, покажи ему письмо Каррингтон.

Саския стала рыться в одной из коробок.

— От Доры Каррингтон, — добавил Стэн. — Она еще увивалась за Литтоном Стрэчи. Вот идиотка, да? Я про то, что мужского в нем было — как в папессе Иоанне. Так вот, это письмо она написала Энтуислу в 1936 году.

Саския протянула мне листок бумаги.

— Оригинал написан карандашом, — сказал Стэн, — поэтому похоже на копию на «Ксероксе». Но так, без эксперта, я бы сказал, что это ее почерк.

Я взглянул на письмо.

— Видишь, она советует Энтуислу попробовать поступить в Кембриджскую школу искусств. Говорит, что в Слейде[86], ее альма-матер, только изуродуют его творческую натуру. На самом деле она уже «набросала черновик письма» Э. П. Сперджену, который «отбирал» подходящих кандидатов.

— Вообще-то он поступил в Кембриджскую школу.

— Знаю. Она еще пишет, что с радостью совратила бы младенца, но ее школьная подружка Нэнки-Пенка (читай «Нэнси» или «мамуля») этого ей никогда не простит.

— И что?

— Мамуля и Каррингтон никогда вместе не учились. На письме, как ты видишь, стоит дата: 12 мая 1936 года.

— И?

— Дора Каррингтон покончила жизнь самоубийством в 1932 году.

Явно очередной документ, с помощью которого Энтуисл хотел переделать свое прошлое. Для чего понадобилось это письмо? Удобный способ объяснить, почему его не приняли в Слейд? Или просто бесовство?

— Робин, ты успеваешь следить? — Голос Стэна сочился сарказмом. — Я не слишком быстро рассказываю? Может, повторить?

— Извини. Не знаю, что сказать. Наверняка этому есть простое объяснение. Возможно, Каррингтон просто ошиблась. Думала о тридцати шести по какой-то другой причине, это мог быть не год, а, например, размер бюстгальтера.

— О, да! Великолепно! Гениально! А как насчет «соблазнить младенца»? Если речь о 1932-м или раньше, Энтуислу было не больше двенадцати. Может, паренек к тому времени и понимал что к чему — ну, тогда снимаю шляпу, — но к Кембриджской школе, а тем более к Слейду он готов не был. Но неувязки не только с Каррингтон. В этих бумагах их полно. Взять хотя бы запись о Бэконе. Саския, ради бога, давай поживее! Нет, не в той коробке, а в этой! Да… нет… да!

Саския протянула мне еще одну копию.

— Ага, вот эта дневниковая запись. Обрати внимание на дату, рождественский сочельник 1950 года. Читай, Робин, читай вслух!

— «Ужин с Ф. Б. в „Вольтере“ на Кондуит-стрит. Ф. игрив, хватает меня за колени под столом. Я настолько пьян, что мне нравится. Взял Calamari Imbottiti[87]. Так себе. Vino rosso[88], из Четоны, superbo[89], 4 fiasci[90]. Не помню, что взял Ф., что-то кипящее и кошмарно красное. Рассказал, что хочет сделать серию портретов католических кардиналов. На хрен, сказал я, давай на самый верх, рисуй пап, вставь им всем. Ф. положил мне руку на колено и стал продвигать ее в северном направлении, так что мне пришлось встать. Платишь ты, сказал я, веселого Рождества, и свалил».

— Отлично прочитал, Робин. Есть в этом английском акценте что-то особенное, да, Саския? А Ф. Б. — это…

— Фрэнсис Бэкон, разумеется. Но они действительно дружили, особенно в послевоенное десятилетие.

— Проблема здесь в том, — сказал Стэн, наслаждаясь моментом, — что Бэкон провел Рождество 1950 года в Южной Африке, навещал там свою мамулю. — Он с состраданием улыбнулся. — Куда большая загвоздка в том, что он знаком или был знаком с разной степенью близости практически со всеми людьми из мира искусства, покровителями и прихлебателями, всеми-всеми, вплоть до обитателей Даунинг-стрит, 10, где, судя по его записям, он встречался за ужином, которого не было, с Черчиллем, и до Букингемского дворца, где он уверял обеспокоенную королеву Елизавету в том, что народ ей предан, в дневнике он пишет, слово в слово: «Ее Величество чуть не описалась от облегчения». Зачем ему нужно было фальсифицировать эту запись?

— Действительно, зачем?

— Помилуй, «Ее Величество чуть не описалась от облегчения»!

— Пописать — всегда облегчение.

Саския хихикнула.

— Короче, ты утверждаешь, что тебе ничего не известно? Ты познакомился с ним подростком, все это время леди Нэнси раздвигала ноги — для картин и для, извини за выражение, поца[91], а ты ни о чем не догадывался? Мой братец Джером, еще один шмук, он тебя сюда привез, обходится с тобой как с английским джентльменом, которого ты из себя строишь, и тебе нечего предложить?

Голос его поднимался все выше, и сам он поднялся, кулаки заскользили по поверхности огромного стола. Он уже не походил на уважаемого ученого, благовоспитанного лектора, выступающего перед коллегами, почтенного члена клуба «Лотос».

— Стэн! Прошу тебя! Успокойся! Ты себя загубишь! — кинулась к нему Саския.

Глаза у него были выпучены, на виске набухла вена.

— Меня слегка утомили оскорбления в адрес моей матери, — сказал я. — Ты о ней ничего не знаешь. А если бы я взялся за твою, стал бы намекать на ее сексуальную невоздержанность, поинтересовался бы, удавалось ли твоему отцу удовлетворять ее?

— Да как ты смеешь, вшивый английский ублюдок! — заверещал Стэн. — Моя мать была святая! — Он вдруг рухнул в кресло. — Ну ладно, ладно, — слабым голосом произнес он — силы его покинули. — Ты прав. Нечего мне было ругать твою мамулю, признаю, извини. Мы уже не молоды. Знаем, что бывает в жизни. Саския, налей ему еще выпить.

Саския кинулась выполнять поручение. Стэн откинулся в кресле: глаза прикрыты, рука прикрывает висок. Во мне все еще бурлил гнев. Саския подала мне новую порцию виски и шепнула на ухо:

— Прошу тебя, не волнуй его. А то опять рецидив случится.

Рецидив чего, она не пояснила.

Неужели передо мной наконец предстал «настоящий» Стэн Копс — подросток в летах, раздражительный, озлобленный, непокорный, который всю жизнь сдерживал отвращение к миру, а теперь отбросил эту маску — потому что она больше не нужна? Или это была стадия его выздоровления, промежуточный этап, и причина не только в полученной им ране и в последовавшей слабости, но и в лекарствах? Честно признаться, мне было все равно, я ощутил прелесть бешенства.

— Значит, ты не можешь пролить свет на эти несоответствия,