Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— До свидания, — сказал Алеш, который не все расслышал, а что и услышал, не понял. — И чтобы все хорошо было, чтобы оба вы были здоровы! — и вдруг спросил: — Может, тебе чего нужно?

— Нет, спасибо, ничего, — ответила она грустно, — понадобится что, сама управлюсь.

— Несчастный Петер! — хмыкнул Яка, когда они спускались по лестнице. — Бывает, этакая мелочь, пыль, соринка в глазу так затуманит зрение, что человек ничего не видит. Ну а это, — он указал взглядом наверх, — гусеница на грядах усадьбы. Хозяин Заврх такого не перенесет. А священник Заврх еще переплюнет Заврха-землевладельца.

— Ты говоришь, будто злорадствуешь, — ответил Алеш.

Яка пристально посмотрел на активиста.

— Эх! — Он засмеялся. — Я всегда радуюсь, если неприятность нанесет визит кому другому — меня она слишком часто посещала в самых разных обличьях, и я уже сыт ею по горло. — Он продолжал смеяться. — Я не возражал бы, если бы она и к тебе пожаловала, да к кому угодно на свете!

Петер Заврх уже собрался: в правой руке палка, в левой — сумка с черешневой наливкой, мясом и хлебом.

— Я иду в долину.

— А мы ищем невесту, нам с тобой по пути, — усмехнулся Яка и взглянул на Алеша: — Или, может, ты уже отчаялся?

— У меня отпуск, — ответил Алеш.

Священник обернулся к ним, но лишь вполоборота:

— Давайте молчать. Я имею в виду Раковицу.

— Нам с Алешем это нетрудно, — сказал Яка весело. — А как ты поладишь со своим богом, в конце концов твое личное дело.

— Я посоветуюсь с ним, — произнес Петер Заврх о болью в голосе. — Надеюсь, мне не придется его долго ждать, а он меня поймет.

— Разумеется, дружище! Ему ведь не спится — вот он и придет к тебе в гости! И конечно, поймет тебя! — воскликнул Яка. — Похоже, этот твой бог сам был в свое время крестьянином-богатеем, а может, им и остался. Не беспокойся — он будет на твоей стороне. У батраков и батрачек не было своего бога, способного заступиться за них, вот они и обращались к богу своих хозяев. А социализм у нас этих вопросов тоже еще полностью не разрешил! — И он попытался развить мысль, которую высказал у Марты: — Одним ребенком на свете больше, одним меньше! Экий пустяк!

Петер Заврх всем корпусом повернулся к Яке:

— Я не просил тебя комментировать! — Затем добавил спокойнее, хотя и с чувством глубокой личной заинтересованности: — Речь идет о Раковице, о моей родной усадьбе!

— Да! — воскликнул Яка, прикинувшись растроганным и не обращая внимания на то, что Петер начал сердиться. — Усадьба, земля — краеугольный камень прошлого, колыбель великих дел и ужасных злодеяний! О, Раковица, родина Петера Заврха!.. Этакий пачкун там на постели — обуза для богатой усадьбы, ненужный мусор, отбросы, а для художника — всего лишь натюрморт.

— Прошу тебя, перестань! — прикрикнул на него Петер.

— Душа — удивительно противная штука, если она заговорит в человеке.

Петер Заврх вдруг успокоился, словно принял важное решение. Помолчав, сказал сердито и вызывающе:

— Что ж, пойди и раструби всему свету!..

— Люблю поболтать, — признался Яка, склонив голову с деланным смирением. — Но больше не буду. Пройдем мимо этого ребенка. Кучка земли, нарытая кротом… — Он взял Алеша под руку и сказал с улыбкой: — Ты, наверно, был очень храбрым партизаном — ведь тогда впереди у тебя маячили великие цели. А теперь тебе понадобятся костыли, чтобы перебраться через эти горы человеческих бед. Я уверую в наш новый строй, низко поклонюсь ему, если он сумеет увидеть все то, чего не смог понять Петер Заврх, владелец Раковицы, и никогда не поймет священник из церкви на Урбане.

Они вышли из дома, и священник сам запер двери, а ключ положил на условленное место: на окно за горшок с розмарином.

— Посмотри! — воскликнул Яка, обращаясь к Алешу. — Вот замок среди цветущего сада, в нем заколдованная королевна с новорожденным принцем или принцессой — кто вызволит их? Вперед, богатыри! Может, это сделаешь ты, Петер Заврх, со своею церковью? Или ты, Алеш Луканц, со своею народной властью?

Алеш обернулся к Яке и спросил полушутя-полусердито:

— Может, ты ее спасешь своим искусством?

Яка Эрбежник рассмеялся:

— Были времена, когда голос искусства мог прозвучать так громко, что его слышали через многие столетия. Теперь мы малюем вьющуюся фасоль для людей, которые не вылезают из модных салонов… Ну да ладно, пойдемте с богом. Петер Заврх как-никак спасает своего племянника и усадьбу; Алеш Луканц, если понадобится, будет спасать деловые бумаги, а Яка Эрбежник так заблудился в жизненном круговороте, что не может найти выход. Хочу ухватиться за Яковчиху, как за спасательный круг, убежать с ней из этих старых-престарых словенских гор, где фабричные девушки, получая по семь тысяч динаров в месяц, распространяют первейшие достижения культуры в виде нейлоновых чулок и внебрачных детей. Пошли! — И Яка опять засмеялся.

— Совсем рехнулся, — заметил Петер Заврх.

Память о Раковице бледнела. Цветущая котловина скрылась за лесом. Дорога вилась между редкими соснами, елями, буками, грабами, лиственницами, полуденный воздух прогрелся, под ногами мелькали рваные лоскутья тени и освещенной солнцем земли.

— Ничего подобного мне сегодня и не снилось, — сказал вдруг художник так тихо, будто прошелестела листва. — А неприятности начались уже с самого утра — я оказался в роли церковного служки, ну и так далее. Эх, дорогой Алеш, — Яка стал подтрунивать сам над собой, — любая власть, духовная ли, светская ли, нуждается в своих церковных служках, в пасхальном колокольном перезвоне или хотя бы в будничном, ежедневном, призывающем к мессе. Боюсь, что сегодняшний день, если расценить как неприятность и рождение этого никому не нужного червячишки, кончится крахом и для меня, и для нашего дорогого священника, который еще не очнулся после сладких ночных грез и божьих визитов. Что будет с тобой, Алеш, меня не касается. И недели не прошло, как мы с Минкой обо всем договорились — это было вроде помолвки, что ли, а теперь… Надеюсь, Алеш, ты не окажешься счастливей меня! — Яка засмеялся и окликнул священника: — Дорогой Петер! Где у нас черешневая наливка? Можно отпраздновать крестины нового обитателя Раковицы и мою женитьбу — прямо тут, в лесу.

Не успел Петер Заврх ответить, как Яка вытащил у Алеша из сумки бутылку, откупорил ее, высоко поднял и, обернувшись к солнцу, произнес бодро и в то же время с болью и горькой усмешкой висельника:

— Прежде всего, за здоровье нас самих,