Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Ребенок.

Он прошептал это беззвучно, одними губами. Но она услыхала. Быстро обернувшись к маленькому красноватому комочку, она на секунду заглянула Алешу в лицо, встретилась с ним взглядом, но он не успел понять, о чем говорили ее глаза, была ли в них просьба или приказание. Он не знал, что ему делать. Этот ловкач Яка бросил его здесь, а сам улизнул. В полном замешательстве он вдруг придумал:

— Сварю-ка я тебе чаю.

Она не отказалась, но и не выразила согласия.

— Ведь у тебя наверняка есть чай в кухне.

И на этот раз она не ответила. Тогда он вспомнил:

— Художник оставил нам бутылку водки. Ну-ка, дружище, отхлебни. В самом деле, думаю, это тебе полезно.

Он протянул ей бутылку и очень обрадовался, когда Марта взяла ее и поднесла ко рту, хотя и не отхлебнула, а лишь смочила губы. Тогда и он схватил бутылку и сделал несколько больших глотков.

— Сварю-ка я всем нам чаю! — сказал он так, будто новорожденный тоже мог пить с ними чай. Размахивая руками, он побежал в кухню.

Над домом поднялось косматое облачко дыма; струйки его, выползая из широкой крестьянской трубы, растекались по крыше и скатывались по обе ее стороны на землю. Петер Заврх и художник Яка Эрбежник стояли на краю нивы с неровными краями — казалось, кто-то здесь натягивал лоскут полотна, да так и не натянул до конца. Они спорили о том, что выгоднее сеять в здешних местах — пшеницу или ячмень. Заметив дым над крышей дома, Яка указал на него рукой и добродушно усмехнулся:

— Если не ошибаюсь, есть такой обычай: когда кардиналы изберут нового папу римского, над крышей появляется дым — и люди знают, что у них есть новый святой отец. Кажется, так?

— Не знаю, — священник рассердился, ему показалось, будто художник снова его разыгрывает. — Разве не видишь, на мне нет кардинальской шапки? И не бывал я там никогда. А из того, что в школе учил, что-то не припомню такого.

— Над домом показался дым, — продолжал художник спокойно. — Конечно, кардинал в твоем церковном приходе родиться не мог, а тут, в этой распрекрасной Раковице, и подавно. Но когда мы войдем в светелку, тебя приветствует плачем

РОДСТВЕННИК, КОТОРОМУ НЕ ОБРАДУЕШЬСЯ,

и все же ему придется отвести какое-то место между нами, разумными людьми. Что поделаешь! Не успеет перед тобой зайти солнце, как за твоей спиной уже восходит новое — иногда может показаться, будто на небе два солнца. Но не надо сердиться! Святость твоего сана обязывает тебя относиться ко всему снисходительно, с пониманием. Не пора ли тебе снова превратиться в священника, в Петера Заврха из церкви на Урбане, который в часы бессонницы беседует за стаканчиком випавца с богом?

Подхватив священника под руку, Яка тащил его к дому, а тот что есть силы сопротивлялся, морщась и моргая глазами.

— Ты болтаешь такие глупости, что, верно, сам уже не можешь разобраться в своих бреднях. Скажи прямо, чего ты от меня хочешь? Я учился в классической гимназии очень давно, когда еще в почете была старая логика.

— Если не можешь идти в ногу со своим временем, сделай сразу скачок из прошлого в наши дни. Старый почтовый поезд, ходивший между Любляной и Веной, сменился экспрессом. А человеку конца двадцатого столетия и наши самолеты не покажутся такими уж быстрыми. Время все больше и больше спешит. Святость логики отжила свое. Превратись-ка ты снова в обычного урбанского священника — тебе будет легче.

Неожиданно Петер Заврх опомнился:

— Мне нужно в долину, а я тут погряз в твоей болтовне. — И он вдруг ужасно заторопился.

У Алеша Луканца чай был готов. Прежде чем они поднялись на второй этаж, Марта уже вволю напилась чаю.

— Больше не могу. — Она протянула Алешу чашку.

Вероятно, впервые в жизни она посмотрела на кого-то с благодарностью — во всяком случае, так показалось Алешу.

— А теперь ложись, — распорядился он.

Марта кивнула. Он помог ей улечься и накрыл ее по самую грудь одеялом. Закинув руки за голову, она сказала:

— Уж теперь-то ты можешь идти. Все в порядке. И спасибо тебе за все! — Но тут же спросила: — А зачем вы пришли сюда, Алеш? Наверное, дядюшке кто-нибудь наговорил про меня?

Он удивился ее неожиданной многоречивости. Она и в партизанские-то годы никогда не произносила больше двух-трех слов сразу.

— Все дело в Викторе. Дядюшка идет его разыскивать — ведь он сбежал. А ты что на это скажешь? Это правда, что он сбежал?

Лицо ее не дрогнуло, не изменилось; спокойные глаза, не мигая, смотрели на Алеша. Она сказала:

— Он пошел за Яковчихой, хочет привести ее сюда, в Раковицу, молодой хозяйкой.

В эту минуту дверь распахнулась. Петер Заврх, владелец Раковицы и урбанский священник, влетел в комнату, будто его кто подтолкнул. Увидев на постели «бабу», а возле постели Алеша, он удивленно заморгал глазами.

— Что здесь происходит? — спросил он сурово. Вопрос был поставлен очень широко: Петеру Заврху с самого начала казалось, будто в Раковице нечто происходит. Он избегал соприкосновения с этим «нечто», пока художник Яка буквально не впихнул его в комнату и не заставил во всем убедиться воочию.

— Что у вас тут?

По чашке, по котелку с чаем Яка определил, что активист неплохо справился и с кухонными делами. Улыбнувшись, он подошел к постели и весело спросил женщину:

— Можно? — Головой он указал на сверток у стены. Неподвижные глаза Марты были до этой минуты обращены к священнику, теперь она перевела взгляд на художника, однако ничем не выразила ни согласия, ни отказа. Он склонился над постелью, откинул подушку и платок, вгляделся, слегка прищурив глаза, и бодро воскликнул:

— Какой натюрморт! Это же лучшее благословение неба! — Он обернулся к Петеру Заврху. — Пока твой племянник шляется по белу свету, в Раковице появился новый хозяин или хозяйка — это уж как распорядился твой высокочтимый бог, конечно, принимая во внимание интересы Раковицы.

Мир, в котором Петер Заврх до сих пор жил, разбился вдребезги. Заврха бросило в дрожь, но он кое-как совладал с собой. Переступив с ноги на ногу, направился к постели и остановился в двух шагах; женщина смотрела на него неподвижным взглядом, словно в ожидании строжайшего суда и самого жестокого наказания. Священник высоко поднял голову, обвисшая кожа на старческой шее туго натянулась. Он спросил сурово:

— Что это значит?