Циньен - Александр Юрьевич Сегень

медведь вместе с британским львом и галльским петухом должны ощипать обоих орлов — германского и австрийского. Всю свою ненависть к Вене он изливал в этих призывах к войне и пророчествах о грядущем падении двух императорских тронов — Вильгельма и Франца-Йосифа.

Вернувшись в Россию, Трубецкой всего себя посвятил сыну, его воспитанию и образованию. Микки был смышленым, развивался стремительно.

— В будущем он станет великим человеком, — говорил Борис Николаевич, мечтая, что именно величием сына он отомстит изменнице.

По ее требованию он дал ей развод и старался не думать о ней. Его удивляло, что Нэдди совсем не интересуется сыном, и, скорее всего, тут действовали чары талантливого психоаналитика, ибо и сам Трубецкой чувствовал их воздействие — после той постыдной беседы он перестал страдать по поводу измены жены и думал о ней тоже как о чем-то постыдном, о чем неприлично даже думать.

— Где ты, мама? — спросил однажды Микки, стоя у окна и глядя на дождь.

Отец подошел к нему неслышно, и мальчик думал, что он один. Слезы выскочили из глаз Бориса Николаевича.

Микки оглянулся:

— Папа, ты плачешь?

Он схватил сына, стал осыпать его лицо мокрыми поцелуями, и они долго оба вместе плакали.

Всюду Борис Николаевич говорил о необходимости скорейшей войны с Австрией и Германией, которые должны навсегда исчезнуть с театра истории. Их следует превратить в карликовые княжества, крошечные герцогства, малюсенькие графства, мелкие республички, сотнями рассыпанные по карте Европы, как бусы по полу. Ведь некогда так и было. А нынешние Deutscherreich und Österreich[7] только мешают всечеловеческому счастью. И когда ровно спустя два года после его постыдной поездки в Вену великая война наконец разразилась, Борис Николаевич Трубецкой, к тому времени уже подполковник, с гордостью говорил, что в этом факте есть и его несомненная заслуга, ибо он являлся самым ярым пропагандистом войны с немцами и австрийцами. Он был уверен, что очень скоро войдет в Вену не в качестве жалкого, обманутого мужа, а как победитель, триумфатор, доблестный рыцарь, и в начале августа уже прибыл в 8-ю армию генерала Брусилова, которая вскоре пошла в наступление, а австрийцы по какому-то дивному недоразумению эту армию вообще не учли или, как смеялись наши, они ее потеряли из виду. Наступление оказалось столь сокрушительным и стремительным, что у Бориса Николаевича голова кружилась от приятной мысли уже в сентябре быть в Вене! Удар, нанесенный австрийцам, казался смертельным, русские армии освободили Галицию и подошли к Карпатам. Там, за горами, открывалась Венгерская равнина. Вперед! На Будапешт и Вену!

Но за летним наступлением не последовало осеннего развития, и с каждым днем душа подполковника Трубецкого чернела от напрасных ожиданий.

Начало Первой мировой войны не принесло радости никому из ее участников, успехи тех или иных вскоре окончились. Англия, Франция и Россия сшиблись с Германией и Австро-Венгрией с такой силой, что быстро истощили ресурсы, и для всех требовалась передышка. Все оказались разочарованы итогами первых пяти месяцев бойни. Потери чудовищные, сотни тысяч трупов усеяли Бельгию, север Франции, Польшу и Галицию, а пополнение приходило куда более слабое, неподготовленное, растерянное и уже не имеющее того боевого настроя, с каким в августе кадровые офицеры и солдаты — немцы, австрийцы, венгры, англичане, французы и русские — шли с единственной мыслью о скорой и блистательной победе.

Трубецкой, влюбленный в Брусилова, все же злился на полководца, почему он не ведет его дальше на Вену, хотя прекрасно понимал, что развитие наступления невозможно. И уже тогда зазвучали из уст солдат и нижних чинов сомнения в необходимости войны. Многие солдаты, когда им говорили об интересах славянства, не понимали, о чем идет речь, даже само слово «славянин» не каждому из них было известно! Тульские, вятские, тверские, псковские, смоляне — понятно. А где эти славяне? Что за народ?

Началась затяжная позиционная война, а значит — строительство сплошных линий траншей, в которых теперь предстояло мокнуть, гнить, кормить вшей и проклинать все на свете. За мужество и умелые боевые действия, проявленные в начале осени, полковник Трубецкой получил Святого Георгия четвертой степени, но даже это не утешало его, мечтавшего зиму встречать в покоренной Вене, а не в Карпатах, где австрияки перешли в наступление и понадобилось большое напряжение для того, чтобы его отбить. Летом Юго-Западный фронт полностью перешел к обороне и с поставленными задачами не справился, потерял полмиллиона убитыми, ранеными и пленными и пополз назад, оставляя еще так недавно завоеванную Галицию.

С этого проклятого года вся жизнь Бориса Николаевича слилась в некое бесконечное и постоянное отступление. Блистательный Луцкий прорыв, названный в честь своего главного героя Брусиловским, увы, оказался лишь недолгим лучом военного счастья России, и опять-таки за ним не последовало желанного рывка дальше — в Паннонию, на Будапешт и Вену.

Отречение Николая II, а фактически — свержение последнего царя из династии Романовых Трубецкой воспринял с ликованием. Наконец-то! И пуще прежнего возлюбил Брусилова, который горячо поддержал падение романовской монархии. Понравилось Борису Николаевичу и создание Временного правительства.

Но солдатская смута со всеми унижениями и издевательствами, постигшими русское офицерство, после Февральской революции мгновенно усилилась. Всем стали целиком заправлять наглые солдатские комитеты. В штабе полка, которым руководил произведенный в полковники Трубецкой, рвали на себе волосы, когда каждое решение штаба подвергалось обсуждению и недоверию со стороны руководителя местного солдатского комитета — солдата со странной фамилией Ненако, то ли русина, то ли украинца, то ли черт его знает кого. Постоянно только и знай слышалось:

— Ненако запретил выполнять приказ.

— Вы, вашскородь, сперва у Ненако разрешение спросите.

— Товарища Ненако есть резолюция? Нету, тогда не будем подчиняться.

Всех, кто подчинялся не офицерству, а Ненако, один из записных полковых остроумцев наименовал «ненакомыслящими».

Однажды Трубецкой в бешенстве воскликнул:

— У нас теперь не жизнь, а какое-то сплошное ненако!

Его охватило отчаяние, как тогда в Вене, когда он не смог наброситься на Шварценшванна и избить его до смерти, а вместо этого впал в какую-то позорную покорность этому ничтожеству.

— Где там этот Ненако? Ведите меня к нему!

Его привели, и взору полковника предстал наглый прохвост, вышедший навстречу храброму георгиевскому кавалеру, что-то жуя.

— Чего надь? — спросило это жующее существо, и Трубецкой понял: сейчас или никогда!

— Вы Ненако?

— Ну, я.

— Отвечать по уставу!

— Кончились ваши уставы.

— Молчать!

— Но-но! Революцию не перекричишь, офицерик!

И тут он решился. Стремительно выхватил револьвер и выстрелил прямо в жующее