Циньен - Александр Юрьевич Сегень

штафирку! Вырожденец! Ты утратил естественную способность самца устранять соперника. Ольгердович просто бы зарубил его мечом, напополам гаденыша! Дедушка бы отхлестал его по роже и тотчас, вызвав на дуэль, застрелил бы в той же самой комнате, где... где...

Где проходил постыднейший разговор между потомком древнейшей русской фамилии и рыжим гнусным существом вообще непонятного происхождения, с зеленой кожей и напыщенными именем и фамилией, которые явно были им же самим придуманы для одурачивания таких же дураков, каким выглядел теперь в собственных глазах Борис Николаевич.

Теперь-то он понимал, что мгновенно, как муха в паутину, попал в гипнотические лучи психоаналитика, связавшие его волю. Иначе как объяснить, что он покорно докладывал этой гадине о том, в каком возрасте стал часто разглядывать свои гениталии, подсматривал ли за родителями в минуты их уединений...

— Нет, не подсматривал!

— И не было даже в мыслях?

— Не было.

— Интересно, интересно... А когда вы сравнивали свои гениталии с гениталиями других мужчин, вам не казалось, что сравнение не в вашу пользу?

— Если честно, то казалось, хотя на самом деле, думаю, я не сильно проигрываю остальным.

— А какой ваш любимый цвет?

— Вишневый.

— А любимая птица?

— Сойка. Из-за красивого оперения.

Он вышел из Штадтпарка на Рингштрассе и добрел до реки, которую ошибочно считал Дунаем, хотя это был лишь его рукав, а сам Дунай протекал севернее. Свернув налево, Трубецкой двигался по набережной, а в голове его оттаивали подробности постыдного разговора, как ноты, замерзшие в музыкальных инструментах одной из баек Мюнхгаузена.

— Любите ли вы сыры с голубой плесенью?

— Под тонкое белое сухое вино.

— Скажите, не приходилось ли вам ради любопытства пробовать на вкус собственные фекалии?

— Боже упаси! С какой стати?

— Кажется ли вам, что брать в губы мундштук кларнета — в том есть нечто неприличное?

— Забавный вопрос. Нет, не кажется.

— Вы курите?

— Не так чтобы очень много, но после спиртного тянет.

— Сигары?

— Люблю.

По Ротентурмштрассе он снова вышел на площадь Стефана и отчетливо увидел, как лежит на мостовой лицом к небу, подобно князю Болконскому на поле Аустерлица. Он подошел к себе мертвому, заглянул себе в мертвые глаза и ужаснулся их мертвой красоте.

— Снилось ли вам, что вас закопали в одной могиле с мертвецом?

— Хм... Представьте себе, однажды снилось.

— Нравилось ли вам в детстве лизать сосульки?

— Очень нравилось.

— Не было ли у вас попыток суицида?

— Ни разу в жизни.

— А в мыслях?

— Что ж... Не буду скрывать.

— А сколько ваших предков покончили с собой?

— Представьте себе, у нас в роду не было самоубийц.

По Кертнерштрассе Борис Николаевич снова спустился к Рингу, свернул налево и, когда с Кертнерринга вышел на Шварценбергерплатц, то понял, что сомнамбулически двигается туда — на Лотрингерштрассе, где в сетях мерзкого гипнотизера живет его Нэдди.

— У вас с ней были только традиционные супружеские отношения?

— Я обязан отвечать на этот нескромный вопрос?

— Мы же договорились, что вы станете отвечать на все вопросы, если хотите добиться желаемого результата!

— Хорошо. Не только.

— А как еще?

— Бывало, когда она сверху.

— А когда вы сзади?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю...

И горячая лава стыда залила теперь, при одном воспоминании об этой подробности разговора с психоаналитиком, красивое лицо русского князя.

— А какого зверя вы больше всего любите наблюдать в зоопарке?

— Льва конечно же.

— А хотелось ли вам расширить пространства своих сексуальных связей?

Дальше снова пошло неприличное, о котором невозможно было теперь вспоминать без стыда, горячо заливавшего ему лицо... эрекции, фрикции, эякуляции... слова, значения которых он знал, но никогда не употреблял их... И все время перед глазами стояла картина Климта, на которой черное существо тянется к светлому, желая поцеловать, открыть это светлое, как книгу, и прочитать его.

Трубецкой развернулся и пошел обратно на Рингштрассе, его завлекали извозчики в красивых каретах и с лошадьми, украшенными ярко-красными плюмажами, но брошенному мужу хотелось еще ходить по этому прекрасному и такому страшному для него городу, топтать его ногами, как город растоптал его, потомка Гедиминовичей.

Из Вены он поехал в Париж и в пути все думал о том, почему не убил карикатурного Юпитера, почему так покорно отвечал на его похабные расспросы, почему не потребовал очной ставки с женой, почему, почему, почему... Неужели он и впрямь вырожденец? Лев должен был разорвать на части подлого шакала, принюхивающегося к его львице. Но если львица сама сбежала с шакалом? Не могла она это сделать по доброй воле. Менелай с огромным войском бросился отбирать у Париса похищенную Елену. Он не стал миндальничать: «Давайте забудем, давайте договоримся, что Елена утонула в море». И никто на протяжении столетий не осуждает решительные мужские действия обманутого мужа. Напротив, восхищаются. Почему же он, офицер доблестной русской императорской армии, не вытащил пистолет и не застрелил шакала? Прямо в его лоб, усеянный мелким бисером пота, который тот то и дело утирал! Выстрелить и уйти. Нет, пойти к Нэдди и сказать ей:

— Я убил его. Ты свободна. Едем со мной. Ты любишь меня?

А если она плюнет ему в лицо и скажет, что не любит?

Тогда, как сказано у его любимого поэта Гумилева: «А если женщина с прекрасным лицом, самым дорогим во всей Вселенной, скажет: “Я не люблю вас”... — отвернуться, и уйти, и не возвращаться больше». А если женщина с прекрасным и самым дорогим лицом — жена? Это не просто женщина. Она — твоя. И ты должен добиваться, наказывать, нет, карать!

В таких мрачных мыслях он приехал в Париж и там пустился во все тяжкие. Доселе не ведавший, что такое расхожая и продажная любовь, он познал ее. Нет, он не ходил в публичные дома и не пользовался профессиональными проститутками, но, если женщины не поддавались изящным ухаживаниям молодого и красивого русского офицера, он элегантно намекал на хорошие подарки и в обмен на них чаще всего добивался встречного движения.

Как ни странно, после посещения Вены и сеанса гнусной психотерапии ему стало не то чтобы легче, но словно что-то очерствело; там, где была содрана кожа, нарастал тонкий слой свежей шкуры, и уже не больно было посыпать там солью.

Из Парижа Борис Николаевич отправился в Лондон и всюду в разговорах доказывал, что русский