Циньен - Александр Юрьевич Сегень

— Надежда рухнула!

Отец и мать переглянулись в испуге, не тронулся ли их сын умом.

— Мужайтесь, — снова повторил герой Порт-Артура.

Борис Николаевич посмотрел на него и зло усмехнулся:

— Хотите сказать, что лучше бы мне оторвало стопу, как вам? Ну уж нет. Руки-ноги целы, Микки с нами. А эта... Кстати, куда и с кем она сбежала? Известно?

Лучше бы это осталось тайной. Но, как выяснилось, Надежда Александровна сбежала с каким-то заезжим австрийцем, исповедующим некое новое учение на основе опытов своего учителя Зигмунда Фрейда. И сбежала, соответственно, в Вену. Все сие Николаю Александровичу удалось разведать чрез имеющиеся у него связи в различных департаментах. Даже адрес, где искать беглянку, имелся в наличии.

— Что же, вы думаете, я поеду искать ее, уговаривать? Вызову на дуэль паршивого австрийского шарлатана? Полагаю, надо просто обо всем забыть и жить дальше, воспитывать Микки, а ему после сказать, что мать его утонула и тело не было найдено. Полагаю, нам и всем надобно так думать. Так что успокойтесь, жизнь пойдет своим чередом, как ежели бы Нэдди и впрямь утонула. И ни в какую Вену я не поеду! — сказал штабс-капитан Трубецкой и... на третий день отправился в столицу Австро-Венгрии.

Горе человеческое все равно при каких декорациях переживается, оно одинаково и среди дворцов, и среди ветхих строений, но Борису Николаевичу страстно хотелось увидеть Вену в уродливых развалинах, дымящейся, распластанной, со вспоротым брюхом. Но Вена оставалась прекрасной, в золоте дворцов и зелени листвы, в парках цвела сирень, втрое более пышная, нежели у нас в России, люди смеялись, им было весело оттого, что ему хотелось удавиться, они даже и смотрели на него с ехидством: ты что, еще жив?

Он поселился неподалеку от памятника Марии-Терезии, так похожем на петербургский микешинский монумент Екатерине Великой, и на второй день отправился на Лотрингерштрассе, где жил психоаналитик Юпитер Шварценшванн, ученик самого Фрейда, чье имя уже вовсю гремело по Европе, и лишь несколько избранных имели право считаться его учениками. Борис Николаевич ожидал, что с ходу получит аудиенцию, но, к своему величайшему изумлению, получил отказ и вынужден был записаться к Шварценшванну аж через семь дней.

В эту томительную неделю он ходил в оперу, бродил по улицам, осматривал достопримечательности и кутил в ресторанах, в одном из которых познакомился с неким забавным человеком, назвавшимся графом Лихтентрегером, и, получив от него приглашение на ужин, охотно согласился. Граф Лихтентрегер с гордостью показал ему картину, висевшую на самом видном месте его апартаментов.

— Я заказал ее самому модному нынешнему художнику — Густаву Климту, — сказал хозяин дома.

Черноволосый мужчина, повернутый к зрителю затылком, тянулся к губам бледной девушки, жадно желая ее поцеловать. Слившиеся в тесных объятиях любовники были одеты в причудливые золотые облачения.

— Кажется, лицо девушки написано с вашей супруги? — спросил Трубецкой, кивая в сторону жены Лихтентрегера, столь же бледной, как изображенная на полотне Климта. Ей отчего-то стало совестно, и она покраснела, потупив глаза. «Э, миленькая, — тотчас мелькнул в мыслях Бориса Николаевича огненный бесенок, — а ведь у тебя что-то было... С художничком? Да, да, с художничком!» Теперь ему казалось, что все жены мира неверны и всегда готовы наставить рога своим доверчивым мужьям.

На другой день он поднялся на самую вершину Штеффи и с восторгом представлял себе, как бросится вниз, на каменную мостовую площади Святого Стефана. При этом душа его оставалась прочно прибитой к телу гвоздем, на котором написано: «Только дурак способен на такое!»

Наконец пришла его очередь побеседовать с психоаналитиком. Доселе Борис Николаевич не удосужился найти где-либо его портрет, даже нарочно не делал этого, желая сразу же лично увидеть мерзавца. Юпитер Шварценшванн представлялся ему огромным и мускулистым брюнетом, с затылком, как у того, изображенного на картине Климта, и даже с лавровым венком, заплутавшим в смоляных кудрях. Прекрасный боксер, штабс-капитан Трубецкой воображал себе, как будет долго избивать психоаналитика и, возможно, забьет до смерти.

Его ввели в комнату, богато обставленную, и усадили на краснокожий диван, подали кофе с бледным штруделем и черным пирожным от Захера. Лишь спустя десять минут дверь открылась и вошел... Отнюдь не Юпитер! Господин Шварценшванн оказался высоким, но весьма худосочным существом с зеленоватым оттенком кожи и рыжими неопрятными волосенками, с неказистой бороденкой и усишками, будто наполовину вырванными. Изысканный дорогой костюм, столь же изысканные шелковые рубашка и галстук никоим образом не сглаживали общего впечатления.

«Что?! Эта штафирка?! Это ничтожество?! Этот хлюст?!» — чуть не закричал князь Трубецкой, медленно поднимаясь с краснокожего дивана. Бить такого сразу же показалось ему нелепым и глупым. Такого разве что лишь отхлестать перчатками по морде, а перчатки сразу же выкинуть.

— Господин Цауберфлют? — насмешливо спросил хлюст, ибо именно так Трубецкой записался к нему на прием.

— Да, Цауберфлют, — растерянно ответил Борис Николаевич, не понимая, каким образом он станет убивать такого.

Шварценшванн потирал руки одна о другую, но не протягивал правую для шейк-хэнда, а вместо того вдруг сцепил непомерно длинные, похожие на бледные водоросли, как на картинах Эль Греко, пальцы и громко хрустнул ими; щелчки посыпались мелкой дробью, и Трубецкой сразу вспомнил Каренина, который точно так же любил хрустеть и щелкать суставами. «Черт побери! Он — Каренин, а я — Вронский, и Каренин увел у Вронского жену!» Смешнее всего, что Борис Николаевич раньше любил сравнивать себя с Вронским — решительные и изящные манеры, белоснежные зубы, обрамленные тонкой щеточкой усов...

— Присаживайтесь. Что привело вас ко мне?

И Трубецкой сел. Помолчал немного и ответил:

— Мне хотелось бы сразу определить цель моего визита. От меня сбежала жена, и я не могу найти в себе сил смириться с этим. Хочу услышать вашего совета относительно того, как мне жить дальше, как забыть горе и обиду.

— Вы русский? — спросил Шварценшванн по-русски, но с сильным немецким акцентом.

— Да.

— Это чувствуется по вашему произношению, — продолжал психоаналитик по-русски. — И ваша настоящая фамилия не Цауберфлют.

— Это не имеет значения. Приступайте к вашей работе, — жестко произнес Трубецкой, наконец возвращая себе самообладание...

Потом он слепо брел по Лотрингерштрассе, вошел в Штадтпарк, не видя ничего, прошел мимо толпы народа вокруг скрипача, играющего вальсы Штрауса в костюме, покрытом золотой краской, побрел вдоль воды, разговаривая с самим собой:

— Мерррзззавец! Почему ты не убил этого зеленого червяка? Эту