Сердце женщины - Мухаммед Паруси Матви

не пятница, немного успокоился. Ведь известно: в пятничном дне есть злополучный час. Жена принесла поднос с завтраком. Я откинул салфетку, белый пар поднялся над стаканом горячего молока и тарелкой с яичницей. Но ни яичница, ни бобы, ни сыр, ни зеленые листья салата не пробудили во мне аппетита. Я разломил пополам лепешку, отщипнул кусочек, пожевал, с усилием проглотил и больше ни к чему не притронулся. Зато чаю выпил несколько чашек. Вымыв руки, сказал жене:

— Слава Аллаху.

Ресницы ее задрожали, брови поползли вверх.

— Тебе не понравилась еда?

— Просто не хочется есть.

Я направился к шкафу, одеться для выхода. Жена подошла ко мне и прижалась полной грудью к моей спине. Я почувствовал неловкость, и чем сильнее она прижималась, тем хуже мне было — я думал о своем несчастье. Жена спросила, неужели я уйду без завтрака. Я вышел, ничего не ответив. Из новой части дома, выстроенной специально для нее, перешел в старую. Там все комнаты были еще закрыты и царила тишина. Вот комната первой жены, которую в доме называют старшей госпожой. Она — мать моих взрослых сыновей. Напротив — комната второй жены, дальше — комнаты сыновей. Я повернул к загону для скота. Животные тоже еще спали, пережевывая жвачку. Их челюсти медленно и лениво двигались, но глаза были закрыты. Лоснились вылизанные языками донца пустых ясель. Не спал один лишь пес, он, едва я вошел в загон, кинулся ко мне, завилял хвостом и стал тереться об мою ногу. Убедившись, что скотина в порядке, я проверил амбары с зерном, с удобрениями и инсектицидами, сарай, где хранился инвентарь для полевых работ. Все было на месте, все заперто. Я вышел во двор. Никто не удивился, видя меня на ногах в столь ранний час. Возвращение земли, решили люди, гонит от меня сон. Ведь это не земля вернулась, возвратилась сама жизнь. Я сел, закурил. Стали подходить ночные сторожа сдавать оружие и патроны. За ними явился сторож, дежуривший у телефона. Гляжу: идет как-то странно, ноги заплетаются и вид испуганный. Подал он мне тетрадь с записями телефонограмм, поступивших за ночь. Я рассердился: чего это вдруг он сует мне тетрадь, а не зачитывает, как всегда, вслух телефонограммы. И руки-то у него трясутся, и слова не идут с губ. Вырвал я тетрадь. Первая же телефонограмма объяснила его страх: моего младшего сына призывали в армию. Вот оно что. Да, с самого утра нынешний день сулил недоброе. Я откинулся назад и, прислонясь спиной к стене дома, громким голосом призвал милость Аллаха на своего покойного отца. Он всегда опасался удачи и часто говаривал: если жизнь кладет тебе в правую руку великую радость, левая — наверняка пуста. И знаешь почему? Одной рукой она отбирает то, что дает другой. Теперь-то я убедился: батюшка мой воистину был прозорливец. Сторож по-прежнему стоял передо мной, а я держал в руке тетрадь и, не скрою, был в полной растерянности. Вспоминал прошлое. Отец мой умудрялся творить чудеса, да и я был когда-то не промах.

Опять заболела голова. Мысли накатывались, как волны, то унося меня куда-то на край света, то возвращая на лавку возле дома. Я отпустил сторожа. Телефонограмма осталась у меня. Я смотрел перед собой невидящим взглядом. Когда моему отцу случалось попасть в подобное положение, он смеялся, и глаза его цвета весенней зелени блестели. Он говорил, смеясь: ничего, даже сам Абу Зейд{9} пролагал себе путь хитростью. Но я не мог ничего придумать. Подошедший дневной телефонист был удивлен, увидев, что я сижу с потерянным видом в клубах табачного дыма. Он вежливо осведомился о моем здоровье, но мне не хотелось ему отвечать. Стоящие рядом объяснили, в чем дело, указав на бумагу, которую я держал в руке. Я вспылил, видя, как он рассмеялся, а телефонист сказал: все это, мол, пустяки, над ними не стоит даже ломать себе голову. Подошел ко мне и шепнул одно только слово: маклер. Я не понял, что он имеет в виду, и он пояснил: маклер может обстряпать любое дело, даже самое сложное. Тут я вспомнил человека, которого вся округа называла маклером, забыв его настоящее имя. Он брался за все, оказывал любые услуги. А по профессии был учителем начальной школы. Его в свое время арестовали не то за взятку, не то за подлог, теперь уже не вспомню, и отдали под суд. Поскольку у правительства день что год, судебное разбирательство длилось несколько лет, сперва в районном суде, потом в провинциальном и наконец в верховном суде в Каире. В конце концов его осудили, он подал было апелляцию, но ее отклонили и подтвердили решение суда. Учителя уволили с работы и лишили учительского звания.

Я, наверно, вас заговорил. Странно, но едва человек начнет о чем-то рассказывать, слова — как зернышки четок в руках имама: одно тянет за собой другое, и уже трудно остановиться или вернуться назад, объяснить непонятное. Слушая телефониста, толковавшего про маклера, который знает выход из любого положения, я колебался. С одной стороны, мне хотелось, чтобы сын пошел в армию и научился там уму-разуму. До каких пор быть ему баловнем?! Ведь я не вечен, и когда-нибудь он останется один. Но мне трудно было решиться отпустить его от себя даже на один день. Он у меня последыш. После его рожденья я заболел, и сколько ни ездил по врачам, какими лекарствами ни лечился — все напрасно, ничто не помогало. Тут-то я и понял: самое страшное для человека — потерять здоровье. Здоровье, оно дороже всех богатств. В конце концов сделали мне операцию, удалили простату. Предварительно объяснили: это единственный выход, и заставили дать расписку в том, что я согласен на операцию. Куда мне было деваться? Держа в руке карандаш, я думал: нет, дело это надо сохранить в тайне. Никто не должен заподозрить правды. Ведь удаление простаты означает утрату мужских способностей. Если об этом узнают в деревне, кое-кто может сказать: мол, я не гожусь больше в омды. Дескать, омда должен быть полноценным мужчиной. Самому-то мне это было не важно, сыновей у меня полон дом. И все же, вернувшись домой, я загрустил. И еще больше полюбил младшего. В деревне эту любовь объясняли так: он-де сын младшей жены, а она по годам годится в сестры моим старшим детям. И никто не докопался до истины. По дороге из больницы я долго размышлял, у которой из трех жен я буду ночевать, обдумывал свои отношения с каждой. Первая жена на дух меня не переносит.