Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

Поначалу мне было очень тяжело. Потом постепенно привыкла, смирилась. Привыкла ко всем и ко всему. Насмотрелась и наслышалась столько, что теперь меня ничем не удивишь. Порой даже думаешь: «Ничего! Зато здесь спокойней. Не надо посуду мыть, стирать да прибирать!» А другой раз, кажется, на любую, самую тяжелую работу согласилась бы, только б не ложиться в постель с этими грязными, грубыми скотами, от которых разит водкой и потом.

Мне-то еще, слава богу, жилось лучше, чем другим. Я ведь в «дочки» не пошла, на себя работала, а «мамаше» платила за квартиру, за еду и еще за что скажет. Иногда мы встречались с Батуль и вместе делали вылазку на панель. «Мамаше» наша дружба была не по нутру, но все ее попытки поссорить нас, разлучить ни к чему не приводили. Однако она не отступала. Нет-нет да и примется за свое.

— Послушай моего совета, переходи в «дочки».

Я долго отказывалась и вдруг сдалась:

— Мне, ты знаешь, это не по душе. Но раз ты настаиваешь, пожалуйста — за пятьдесят туманов согласна!

Дело в том, что несколько дней назад я видела в витрине красивую блузку, она мне очень понравилась, захотелось ее купить. Поэтому-то и согласилась. Думала, «мамаша» обрадуется, а она как завопит:

— Откуда я тебе возьму пятьдесят туманов! Предлагаю, как другим, пятнадцать!

Я обозлилась:

— Нищая я, что ли? Разок с мужиком пересплю, и то больше заработаю!

— Ты мне еще сто туманов должна! — заявляет вдруг она.

У меня глаза на лоб полезли.

— Еще чего? Откуда? Когда, интересно, я их у тебя занимала?

— Занимать не занимала, но понемножку недодавала. Да еще двадцать туманов — за те стаканы и блюдца, что ты возле бассейна разбила.

Я рассвирепела:

— Держи карман шире! Ни шиша не получишь!

Она в ответ вопит:

— Заставлю выплатить все до последнего гроша!

— Попробуй!

Я выскочила из дому — и прямиком к Батуль. Все ей рассказала, она говорит: оставайся у меня. Будешь сама себе хозяйкой, не придется за гроши отдаваться грязным мясникам и всяким подонкам! «Дочкой!» Еще чего! Лучше уж на улице промышлять!

Я повеселела, расцеловала ее. Раньше я не решалась одна выйти на панель, хоть мне и казалось, что это намного легче и спокойнее, чем работа в «крепости»[13]. О том не подумала, что везде волнений и страха хватает. От полицейского ускользнешь, так в лапы таксисту угодишь. Завезет тебя подальше, вместо со своими дружками над тобой поиздевается, а потом бросит где-нибудь на пустыре. Сколько ни плачь, ни умоляй — бесполезно! Поизмываются над тобой и удерут. И не потому, что денег нет или пожалели каких-нибудь там десять-двадцать туманов! Просто так, помучить кого-нибудь хочется, желчь свою излить, злобу сорвать. Хорошо еще, если деньги не отнимут да догола не разденут! Не все же такие благородные, как этот сегодняшний. Вообще поди разбери, чего ему от меня понадобилось? Может, он с жиру бесится и ему вдруг захотелось напозволять себе, чего раньше не позволял? Благородная еда, видать, надоела — потянуло отведать похлебки из глиняного горшка… а может, молодость вспомнил — то золотое времечко, когда он только-только проложил себе дорогу в «крепость», ходил туда со страхом и дрожью в коленках?.. А может, просто поссорился с невестой, с женой или там с приятельницей, решил ей таким манером отомстить, а теперь, поняв, какая она хорошая — не то, что я, деревенщина, — возвращается назад, чтобы с нею помириться? А может, у него вообще никого близких нет и он не знает, куда деньги девать.

Машина тем временем свернула на Ванакское[14] шоссе и влилась в общий поток автомобилей…

На обратном пути он снова молчал, и тут я хорошенько его разглядела. Лицо не полное, но крупное. Из-под густых черных бровей блестят большие карие глаза. Рот плотно закрыт, зубы сжаты. Из ушей волосики торчат. Мне захотелось выщипать их по одному, пощекотать его, расшевелить. Возраст? Думаю, тридцать — тридцать пять, а может, и все сорок. Порой казалось, что ему нет и тридцати, а потом вдруг он выглядел сорокалетним. Я призналась себе, что он очень мне нравится; даже захотелось всегда быть рядом с ним.

Когда мы въехали в город, он спросил:

— Куда теперь собираешься?

— Домой! — ответила я.

— А где он, твой дом?

Я сказала ему адрес Батуль, там он меня и высадил. Расставаясь, вложил мне в руку несколько двадцатитумановых бумажек.

— Давай закурим! — не выдержала я.

Он полез в ящичек, вынул нераспечатанную пачку, протянул мне.

— Не надо, мне только одну! — сказала я.

— Бери, бери, у меня еще есть!

Когда машина отъехала, я пересчитала деньги. Сто туманов. Я обрадовалась. А сигареты бросила в канаву, всю пачку. Со злости.

В ту же ночь увидела во сне, будто мы с ним стоим во дворе у бассейна. Бассейн забит тиной, и от нее несет вонью. Стояли мы, он по одну сторону, я — по другую. Он мне улыбался, но, когда я хотела подойти к нему, ни с того ни с сего ударил меня ногой и толкнул в тину. Тут я проснулась и заплакала. Очень было обидно: вместе пили, курили, беседовали, а вот захотела я приблизиться к нему, так он меня ударил, оттолкнул. И хотя это во сне было, хорошенько поразмыслив, я поняла: я и наяву не смогу этого простить!

Перевод Дж. Дорри.

КЛЕЩ

Отец был плохо образован и грамматику знал слабовато, но отлично владел запретительно-отрицательным императивом. «Не делай!», «Не ходи!», «Не говори»!, «Не слушай», «Не шевелись!» — а будь его воля, то и «Не дыши!» — раздавалось в нашем доме ежеминутно. В раннем детстве я воспринимал эти бесконечные запреты как должное, как естественное выражение отцовских чувств и даже, можно сказать, любил отца. Но когда, повзрослев, я захотел поступать по собственному разумению, жизнь моя превратилась в ад.

При малейшем проявлении самостоятельности отец вырастал предо мной как из-под земли, глаза его наливались кровью, он угрожающе поднимал руку и категорически заявлял: «Не позволю!»

Никогда не забуду, как однажды мы с мальчишками увлеченно и шумно играли на улице и вдруг появился отец. Окаменев от страха, я не мог сдвинуться с места. Отец схватил меня за уши, приподнял над землей и, протащив так через весь двор, швырнул в комнате