Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

на пол. Мне казалось, что через уши в тело вонзили два длинных раскаленных прута, которые не дают мне согнуться. Это была ужасная пытка, но страшнее было мучительное чувство унижения. Перед глазами стояли лица ребят: когда я повис в воздухе, улыбки слетели с губ и в глазах застыла жалость.

С того дня я познал боль одиночества. Из-за стены, окружавшей наш дом, доносился шум возни, возбужденные голоса мальчишек то приближались, то удалялись. Нас разделял всего лишь шаг, но на пути стояла стена, которую я не пытался преодолеть. И не от страха перед отцом, а от стыда перед ребятами. Теперь мне не было с ними легко и просто. Отец лишил меня права чувствовать себя среди них равным. Я знал, что отныне ребята будут дразнить меня, и не без основания.

Дома отец любил разглагольствовать о правде и справедливости, наставлять на путь истинный и давать благие советы. Обычно свои длинные, высокопарные и витиеватые речи он произносил во время еды, с полным ртом, и успевал при этом проглатывать куски в короткие паузы между фразами. Мы же, знавшие наперед отца все, что он скажет, томились, ожидая, когда иссякнет его красноречие.

Зарплату отец делил пополам. Одну половину оставлял себе, а другую отдавал матери на хозяйство. Он никогда не называл точной суммы своего заработка, и я думаю, что еще до дележа припрятывал какую-то часть денег, так сказать, сам у себя заначивал. Смешно, не правда ли? Помимо зарплаты, у отца были и другие доходы, о которых мы не подозревали. Эти деньги он тратил только на себя. Он был заядлым картежником. Когда он приходил домой, так сказать, в приподнятом настроении, мы догадывались, что он выиграл. В этих случаях его разглагольствования становились еще более высокопарными, витиеватыми и пространными и изобиловали сентенциями типа: «Право принадлежит правому!», «Без труда богатства не наживешь!», «Счастье в правде!» Зато, проиграв, он являлся домой, по словам матери, «злой, как бешеная собака». И тогда, преисполнившись благочестия и фарисейства, сетовал на человеческую подлость и лицемерие: «Миром владеют обман и коварство!», «В людях нет ни капли порядочности, они насквозь лживы!»

Однажды он вернулся домой поздно ночью, окровавленный, в разорванной одежде. «Когда я выходил, автобус тронулся, и я упал», — объяснил он. Позже я узнал, что в тот вечер друзья-картежники поймали его на мошенничестве и как следует вздули.

Если отцу не хватало денег, он воровал их у матери. И хуже всего было то, что при этом обвинял в краже нас и, следуя отцовскому долгу, сам же нас наказывал. Я и не подозревал о горькой истине, пока однажды не стал свидетелем его воровства. В тот день, кроме меня, матери и отца, дома никого не было. Отец все никак не уходил, словно чего-то выжидал. Наконец, видно, улучил момент и сделал то, что хотел. Я, правда, не понял, что именно, но во всяком случае, после этого его уже ничто не удерживало дома. Он быстро оделся и ушел. Через некоторое время мать спросила меня:

— Это ты взял деньги из моей сумки?

Я побледнел, потом покраснел. Мне все стало ясно. Я сгорал от стыда за подлость отца, за его чудовищную низость и боялся, что мать узнает о его позоре. Но мать сочла мою растерянность и волнение признаком виновности. Она вывернула мои карманы, но ничего не обнаружила. Спрятать деньги дома мне было негде, а на улицу я не выходил. К тому же в таком возрасте ребенок вряд ли посмел бы украсть подобную сумму.

Когда отец пришел обедать мать рассказала ему о пропаже.

— Мне кажется, это сделал он, — поделилась она своими предположениями. — Ведь, кроме него, никого дома не было!

Отец сорвался с места, подскочил ко мне и принялся безжалостно избивать. Колотил ногами, пинал, повторяя: «Мне не нужен сын-воришка! Мне воришка не нужен!»

Жили мы скучно, не зная развлечений и забав. Отец не водил нас ни на прогулки, ни в кино. У нас не было радиоприемника, не было телевизора. Отец утверждал, что все это портит детей и отвращает их от бога. Читать нам не разрешалось. Однажды, застав меня за книгой, отец задал мне такую трепку, что до сих пор при виде печатного слова меня бросает в дрожь. Он колотил меня книгой по голове с таким ожесточением, что я оглох и три недели ничего не слышал. Потом он бросил злополучную книгу в плиту и сваренный в тот вечер плов съел с особенным удовольствием. Я же не мог прикоснуться к еде.

С тех пор я пристрастился сидеть часами где-нибудь в углу и наблюдать за братьями и сестрами, за матерью. Хотя отец приставал ко мне больше всех, он и других членов семьи не оставлял в покое. Только они умели не попадаться ему на глаза и ловко притворялись, будто обожают его, а на самом деле — я знал это — мечтали увидеть его изрубленным на куски. За обедом и ужином, с трудом сдерживая раздражение, они терпеливо слушали его набившие оскомину, нудные нотации, вымученно улыбались, согласно кивая головой, или угодливо поддакивали, если рот не был занят едой.

Мать, зная нрав и повадки отца, в конце концов поняла, что регулярные пропажи денег и ценных вещей — его рук дело, но безропотно терпела, словно ждала чуда. Никто из нас не смел даже в глубине души признаться, что желает отцу смерти. Всем хотелось, чтобы эта заветная мечта осуществилась сама собой, независимо от нашего желания.

Постоянно следя за отцом, я досконально изучил его жесты, мимику, походку, то нервно торопливую, то вялую и расслабленную, и мне вдруг стало ясно, что он жалкий, ничтожный и несчастный человек. Мы с матерью могли бы вышвырнуть его вон из дома, схватить за шиворот и дать хорошего пинка. Но мы не делали этого. Не смели. Но тем не менее я знал: если кто-нибудь из старших решится на это, у меня хватит смелости присоединиться к нему. Я боялся отца меньше, чем братья и сестры, потому что знал его лучше, чем все они. Я должен был бы открыть на него глаза остальным. Но я страшился сделать этот шаг. Если бы отец узнал, он всех бы нас изничтожил.

Однажды, набравшись храбрости, я заикнулся было об этом брату, но он тотчас же испуганно одернул меня: «Ты что, спятил? Как тебе такое могло взбрести в голову!»

Да, они и в самом деле панически боялись отца. Он действительно держал их в страхе.

Когда