Карнавал судьбы - Кристиан Гарсен

— Если хотите, вот адрес, — сказал я Евгению Смоленко, — можете сходить туда сами.

— И в самом деле. Благодарю, — ответил он, записывая адрес на клочке бумаги. — Но если у вас все же поменяется настроение, вот где вы можете найти меня в Нью-Йорке, — и он протянул мне программу своей конференции. — Обращайтесь без колебаний. Некоторые вещи легче делаются вдвоем.

У меня программа не такая сжатая, — думал я, лежа на кровати. — Саид и еще две встречи, Майоль в Метрополитен и «Граунд зиро», что-нибудь еще. Почему бы тогда и не Чен, почему бы не Чен-Шенн? Глядя на лукавую гримаску Лорин Бэколл[53] в сдвинутой на один глаз шляпе, я провалился в сон.

Глава 16

Рэп, сумо и Одри Хепберн

Кафе «Мона Лиза» встречало посетителей отполовиненным портретом Джоконды в позолоченной раме: верхний край начинался ниже глаз, что позволяло лучше рассмотреть ее улыбку и скромно сложенные руки. Интерьер с разномастными стульями и креслами, оживляемый цыганской музыкой, потом французским шансоном, напоминал лавку старьевщика. В одном из продавленных кресел меня поджидал Тревор Саид-младший, крупный смуглый мужчина лет шестидесяти с сияющей улыбкой, прикинутый как видный деятель индустрии моды, он галантно встал, чтобы поприветствовать меня. Как я и ожидал, сам не знаю, почему, ему нечего было поведать мне кроме мрачных банальностей о террористах, неописуемом ужасе терактов, героизме пожарных, погибших во время теракта и скончавшихся после него, о последствиях терактов, о неизбежном, но все же ограниченном и почти простительном недоверии к местным мусульманам после терактов, о небывалой солидарности американского народа, проснувшейся вследствие терактов, и о крестовом походе, несомненно в чем-то неуклюжем, но неоспоримо оправданном, администрации Буша против организаторов международного терроризма. Те мусульмане якобы извратили ислам, его предписания отвергают слепое насилии. (Неужели? — подумал я: ислам, а также, кстати, иудаизм представлялись мне религиями тотального насилия, взывающими охотнее к возмездию, чем к прощению.) Америку поставили на колени, однако она воспряла еще более могущественной и решительной, чем когда бы то ни было. Вот такую пургу он нес. Затем принялся расхваливать на все лады American way of life и бесспорное превосходство либерального капитализма над всеми когда-либо существовавшими, современными и будущими моделями общественного устройства, на что я в какой-то момент хотел было возразить, приведя в качестве аргумента, например, что разумно было бы предположить, что конечной целью общества не обязательно должно быть выращивание все новых поколений перекормленной молодежи, политическое сознание которой остается таким же неразборчивым, как у амебы, или же, если зайти с другой стороны, что неплохо было бы сравнить относительно благополучный югославский социализм с грудами костей, выросшими на его месте, или же, почему бы нет, сравнить послебрежневский социализм с диким либерализмом бандитов-капиталистов в России, а еще можно было сказать, что американское общество, такое привлекательное, но при этом такое жестокое, могло бы только выиграть, если бы люди стали более равными, а отношения между ними более справедливыми, и в случае успеха таких преобразований Америка имела бы полное право считаться лидером мирового развития, примером для остальных стран, а если такая затея и провалится, все равно можно надеяться, что когда-нибудь найдется другая страна, которой посчастливится вернуть мировой истории подзабытый смысл.

Однако я решил обойтись без разглагольствований и вскоре уже слушал его вполуха, обращая больше внимания на прохожих за окном: среди них особенно колоритными были тип в мягкой шляпе, с чинариком в углу рта, словно вышедший из какого-нибудь фильма в жанре «нуар»[54] сороковых годов, — я хорошо запомнил его по «Мальтийскому соколу», например, где он играл роль одного из двух шпиков, докучавших Боги[55], — и старый негр с походкой вразвалку, очень элегантный, в коричневом костюме, с галстуком, жилетом и шляпой, на плече он нес огромный музыкальный комбайн, откуда раздавались оглушительные песнопения в стиле госпел. Он исчез за углом пустой улицы, когда мы с Тревором Саидом-младшим, выйдя из кафе, прощались, крепко пожимая руки и широко улыбаясь. Шуази-Леграну, возможно, представлялось, что Тревор Саид-младший, будучи мусульманином, скажет что-нибудь оригинальное на заданную тему. Совсем наоборот, он сгорал от желания убедить меня, что любит Америку больше, чем средний американец. Мое изначальное предположение, что с тем же успехом я мог бы написать этот репортаж не выходя из дому, продолжало подтверждаться.

Вечером, прежде чем вернуться в гостиницу, я выпил стакан пива, затем еще два в прокуренной brewery[56] в Юнион-парке, наскоро поужинал эскалопом по-милански с жареной картошкой в безликой закусочной в Сохо, хотел выпить кофе в книжном магазине Rizzoli, куда мы заходили с Марьяной несколько лет назад, но он оказался закрыт, прогулялся наугад с полчаса по широким прямым авеню, делящим Манхэттен на сетку кварталов, в немного призрачной атмосфере того приторможенного времени суток, когда глазам не вполне ясно, это от угасающего дневного света или от робких фонарей ложатся тени на землю. Чем этот город тешит взгляд, говорил я себе, так это тем, что его многолюдность уравновешивается строгостью планировки. Похожее впечатление на меня произвела суровая прямолинейность колоссального проспекта Чаньань в Пекине: там тоже чувствовалась какая-то связь между холодным расчетом грандиозного градостроительства и муравьиной суетой горожан, которая в конце концов показалась мне трогательной. Вспомнился мне и Сартр[57], восхищавшийся Соединенными Штатами, хотя и не одобрявший здешний режим, а вот Советский Союз ему понравился меньше, при том, что исторический эксперимент в той стране он поддерживал. Что касается меня — хотя Россия и Восток в целом мне глубоко симпатичны, разве что возмущает их переориентация на либеральный и мафиозный реализм, не могу отрицать, что Соединенные Штаты, а особенно Нью-Йорк, внушают мне и многим из моего поколения особые чары, в значительной мере благодаря чрезвычайной мощи американского кино, которое было, без сомнения, главным мифотворцем предыдущего века.

Незадолго да десяти вечера я вернулся в отель и черкнул несколько слов Марьяне на обороте открытки с Джин Тирни, которую нашел в Гринвиче, в лавочке возле кафе «Пикассо»:

«Mariana cara, sweetheart,[58]

Заканчивается первый день. Краткое содержание беседы с приятелем Ш.-Л.: террористы злонамеренны, жертвы многочисленны, выжившие — в ужасе, спасатели — герои, но завтра все изменится к лучшему. Чтобы убить время, посмотрю теперь телевизор.

Еще и опять, везде и повсюду!

Твой Эженио».

Хотелось спать, но нужно было выполнять то, что пообещал в открытке. По правде говоря, для меня это было не такой уж обузой: