Людоед - Александр Юрьевич Сегень

Его ведут в одиночную камеру, закрывают в ней, он ходит по камере и разговаривает со зрителями:

— Я сидел в тюрьмах, а где-то там, на воле, продолжалась жизнь сытых и пошлых посетителей синематографа, которую я мечтал разрушить до основанья. Вместе со всем этим паршивым кино!

— Молодцы, дети мои, так держать! — похвалил Сапегин, отсмотрев первые отснятые эпизоды первой серии «Кинокладбища имени Сталина». — Продолжайте в том же духе, денег не жалейте. Если надо, расширим смету, весь мир у нас в руках, мы звезды континентов. Насчет Зеленского подумали?

— Дайте еще недельку.

— Но не больше. Ваш заказ уже на столе, пора его есть, а то испортится. Придется другим отдать.

По поводу фильма о новом презике Украины Назар и Регина поспорили.

— Уж очень хочется на Голопожопские острова, — вдруг заканючила Шагалова. — И главное, тут все очень просто. Показать, что наконец не воротилы бизнеса приходят во власть, не бывшие кагэбэшники, а представители творческой интеллигенции.

— Это Зелень-то интеллигенция?

— Неважно, пусть клоун, но все-таки артист.

— Рыжая! — вдруг прервал ее мечтания Назар. — Зелень, конечно, лапочка, но кто он — и кто наш нынешний персонаж?

— Ты, блин, конечно, прав, — морщила нос Регина. — Сталин — фигура колоссальная. И у тебя уже так хорошо получается изображать Хищника во всей его красоте. Но так хочется домик на Голопожопских островах.

— Вообще-то они Галапагосские.

— Да знаю я! Ну ты и зануда, Наз. Ладно, как там говорила Фаина Раневская?

— Деньги прожрутся, а стыд останется.

И они вновь яростно и увлеченно продолжали снимать первую серию. Меняя образ и пересаживаясь из пиджачка в военизированный китель, к чертям собачьим шляпа, здравствуй, полувоенная фуражка, молодой Хищник становился матерым и рассказывал о том, как поначалу его воспринимали глуповатым кавказским разбойником, который всегда останется на вторых ролях, спустился с ветки и пока даже не знает, как штаны надевать. Но чем ближе семнадцатый год, тем больше стали приглядываться к нему и видеть в нем грозного соперника.

— Вся эта ленинская шушера изначально недооценивала меня, — говорил Хищник телезрителю под мелькание кинохроники времен революции, Гражданской войны и двадцатых годов, словно с трудом продираясь сквозь эту кинохронику, — но вдруг осознала, что я могу стать опасным конкурентом в борьбе за власть после революции. Вот почему Троцкий и его сподвижники целых десять лет после взятия Зимнего распускали слухи, будто товарищ Коба в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября семнадцатого года трусливо прятался не то у какой-то проститутки, не то у своей будущей жены Нади Аллилуевой.

Белецкий, как окрыленный злой гений, используя всю свою изобретательность, не просто втюхивал кинохронику, а, не жалея денег на компьютерную графику, заставлял старые документальные кадры вертеться на длинных и широких прямоугольниках, сквозь которые он и продирался, как сквозь джунгли. С трудом, но находил выход и вновь обращался лицом к лицу с телезрителем:

— В борьбе с этой сильной ленинской гвардией у меня не хватало дыхания, не оставалось времени на личную жизнь, я едва успевал читать книги, жена ныла, что я не хожу с ней в театры и синематограф. И впервые я наконец понял силу волшебного фонаря, когда в двадцать пятом в Большом театре во время тяжелейшего для меня съезда партии, на котором я едва не вылетел из седла, отмечалась двадцатая годовщина революции пятого года и показывали фильм Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”». А начинался он с цитаты из Троцкого.

Показали цитату, замелькали эпизоды из «Броненосца», рукоплескание всего зрительного зала в Большом театре, сердитую усмешку Сталина, радостное ликование Троцкого.

— И тут я понял, что кино — это не просто паршивое развлечение недобитой буржуазии, что оно может стать кувалдой, булыжником, орудием в политической борьбе.

Стеколкин, изображая Эйзенштейна, бегает по разным ярусам Большого театра, заглядывает в зрительный зал, видит мелькание кадров своего фильма, слышит рукоплескания, мечется туда-сюда, покуда не вбегает в ложу, где навстречу ему выходит Хищник и говорит:

— Вы, товарищ Эйзенштейн, должны служить не Троцкому, а мне. Понятно изъясняюсь?

Над Большим театром Хищник встал перед Аполлоном, изображая, будто это он управляет квадригой, а не языческий бог. Эффектнейший кадр на самом деле смонтировали на компьютере, но получилось так, будто Белецкий–Сталин и впрямь залез на эту верхотуру и взял в руки бразды четверки лошадей.

В длинной, наглухо застегнутой шинели и фуражке он выглядел зловеще, оскаливаясь из-под усов:

— Я, и только я отныне должен был управлять киношной упряжкой.  Но эти гаврики, эти гнилые троцкисты, гнусно меня обманули, — продолжал он, снова входя в ложу Большого театра, в так называемый Сталинский стакан, садился и смотрел на экран, где начинался фильм «Октябрь». По суровому лицу Хищника бежали кинотени, и он зло рассказывал: — Эйзенштейн и Александров по моему личному заказу сняли фильм о революции семнадцатого года «Октябрь». Каково же было мое удивление их бессовестной наглостью! Я увидел в фильме Троцкого, Ленина, Антонова-Овсеенко, Подвойского, даже Зиновьева, которые руководили революцией и осуществляли ее, а я просто отсутствовал. Только что не показали, как я скрываюсь у какой-нибудь бабы и трусливо высовываюсь из-за занавесочки. Конечно, я, как генсек, должен был отомстить двум гомосекам, но я всегда помнил, что месть это блюдо, которое подают холодным. В тот день, когда в Большом театре показывали «Октябрь», Троцкий поднял восстание и совершил попытку государственного переворота. Мятеж мы с легкостью подавили, и мне теперь ничего не стоило обвинить Эйзенштейна и Александрова в том, что они нарочно подготовили картину, приурочив ее показ к триумфу своего любимца Троцкого. Их бы расстреляли, за границей поднялся бы визг: «Сталин уничтожил лучшего режиссера всех времен и народов, ату его!» Но не это останавливало меня, Запад по-любому всегда нами недоволен. Меня останавливала слишком простая месть, а мне хотелось пить ее по глоточку. И как можно дольше. И я пил свою месть целых двадцать лет!

Хищник не только говорил в экран со зрителем, искрометный Белецкий чего только не изобретал, целиком используя теорию Эйзенштейна монтажа аттракционов. Лицо Хищника чередовалось с кадрами кинохроники и кадрами из фильмов двадцатых годов; он не просто говорил про ветку и штаны, а и впрямь спрыгивал с дерева в одной набедренной повязке и в бусах, поднимал с земли брюки и