Людоед - Александр Юрьевич Сегень

Празднование утверждения Сапегиным сценария, а также трубка мира с отцом затянулись до утра. Папаша все продолжал развешивать лица на фамильном древе. Не все прадеды Назара пострадали от сталинских репрессий, только Эдуард Эдмундович. Иван Иванович Неробкий прошел рядовым всю Великую Отечественную, брал Берлин, рейхсканцелярию, где тоже расписывались на стенах, а не только в Рейхстаге, и он написал: «Товарищ Сталин, мы уже здесь! Рядовой Иван Неробкий».

— Ты представляешь, сын, — возмущался Олег Николаевич, — один мой дед этим подонком расстрелян, а другой мой дед этого подонка обожал, портрет на стене и все такое! Любил петь: «Лезет Гитлер на березу, а береза гнется, посмотри, товарищ Сталин, как он навернется!» Только матерно.

Всю войну прошел и другой прадед Назара, Алексей Игнатьевич Кузьмин, в чине лейтенанта артиллерии он брал Будапешт, с пушками лез на гору Геллерта, которую обороняли отъявленные гитлеровцы. И у него к Сталину всю жизнь сохранялось весьма уважительное отношение.

— Хотя, Назарчик, дед Иван не был таким оголтелым, свою симпатию не афиширро. Но если при нем Сталинюгу ругали, вставал и эдак уходил. Прикинь, Назарик! — Язык пьяного отца заплетался, но он продолжал гнуть свою линию, доказывая парадоксальность воззрений предков.

Четвертый прадед Назара на войну не попал, потому что ему в сороковом году пилорамой отстригло четыре пальца на правой руке.

— Семен Филимонович, царст ему небес-с-с, — злился Белецкий-старший. — Противный был дедуля у твоей мамули. Дмитриев. Сталина дед Семен не ценил, а перед Молотовым, ё-мое, преклонялся. Как будто Молотов расстрельных списков не подписков... Не пора ли нам? — вдруг запнулся Олег Николаевич и стал крениться. Его уложили спать здесь же, у камина, на диванчике, поскольку тащить наверх сил не оставалось и Назар в зюзю, да и Регина пробормотала:

— Я уже тоже не алё.

В полдень отец стал ломиться к ним в спальню.

— Просыпаюсь, открываю глаза, а он на меня смотрит! Ну, думаю, попал! А потом вспомнил, что у вас проект.

Отправились вниз похмеляться. Вдвоем. Регина стонала:

— Башка! Хуже, чем у Надюши Аллилуевой!

Опорожнив по паре банок пива, с трудом приходили в себя.

— Э! — вспомнил папаша. — Пора трубку дальше раскуривать.

— Я не смогу, вырвет, — сморщился Назар.

— Не вырвет. Тебе для проекта надо. Терпи!

Нигде не могли найти вчерашнюю откупоренную пачку со слепым глазом, пришлось из картонного ящика, доставленного вчера курьером, извлечь другую.

— Что за хрень! — возмутился Белецкий-младший. — Рыжая вроде бы вчера все со слепотой заказывала!

На извлеченной наугад пачке табака зеленела истощенная человеческая грудная клетка, как у трупа из Освенцима, и чернела зловещая надпись: «Мучительная смерть».

— Вот суки! — выругался Назар. — С этими заказами по Интернету все надо перепроверять. Гадость какая! Как вообще люди курят с такими картинками? Извращенцы, что ли?

— Я даже собирался бросить, когда их стали выпускать. Лет — сколько? — пять-шесть назад. Когда Путин издал указ о борьбе с курением. Но я потом придумал их малярным скотчем заклеивать. — И он показал пачку «Винстона», обмотанную белым бинтом малярной клейкой ленты. — Но вообще-то я стал очень мало курить. В память о Ельцине. Борис-то Николаич нашел в себе мужество бросить.

Назар стал доставать другие пачки с табаком «Эджвуд Черри». Все устрашающие картинки оказались разные. Сгнившая ступня с надписью «Гангрена», прогрызенный инсультом мозг, убитое инфарктом сердце, мертворожденный эмбрион на куче окурков, раковая опухоль, недоношенный жалобный малыш. Импотенцию изображало серое мужское тело без головы, руки растерянно разведены по сторонам, а к бедняжке пенису поднесена, закрывая его, розовая женская рука с опущенным вниз большим пальцем, ноготь окрашен в ярко-красный лак. Со слепым глазом оказалась лишь еще одна пачка да плюс вчерашняя, откупоренная и куда-то запропастившаяся.

— Издевательство какое-то! — фыркнул Назар. — Полный комплект подобрали. Постарались, ёрники. Не буду я курить!

Но отец уже распечатал «Мучительную смерть», набил трубку восхитительно пахнущим табаком и раскуривал.

— Второй сеанс — треть чашки, — поучал он. — Третий — половина. И так далее. Понемногу надо прибавлять. А уж потом на полную катушку. Вот так раскуриваются трубки, сынок. На-ка, затянись.

— Не могу. Не буду. Отстань!

— Слабак!

— Сам кури свою мучительную смерть!

— Кстати, по статистике, картинки не дали желаемого результата. Кто курил, так и курит. Некоторые только заклеивают, как я, а остальные привыкли.

— И как они могут носить такую пакость у себя в карманах, в дамских сумочках! Меня вот тошнит от всего этого.

— А вот Сталину бы нравилось, — похихикивал отец, продолжая раскуривание. — Особенно — мучительная смерть. Он же любил мучить людей. Прежде чем их укокошить.

— Лично он никогда не присутствовал при пытках, — возразил Назар.

— Все равно сволочь, — улыбнулся Олег Николаевич. — Я, пожалуй, поживу у вас несколько деньков, пока трубочка раскурится?

— Ну вот еще! — решительно отказал Назар Олегович, хорошо зная, как к такому отнесется Регина. — У тебя своя квартира хорошая. А нам будешь мешать.

— Да у вас тут столько места, что мы можем даже и не встречаться! — обиделся отец.

— Нет, батя, извини. Полюбасу будешь отвлекать, а у нас проект суперважный. Можно сказать, судьбоносный.

Давайте не отвлекаться!

Жизнь нового проекта Назара Белецкого и Регины Шагаловой из тайных колдовских габаевских заговоров выходила в явь активного съемочного процесса.

Сценарий решили переделывать по ходу съемок, и первую серию Регина в два дня переписала под триггер. Прежде всего, покуда Белецкого не подстригли, сняли один-единственный эпизод сериала, где он ненадолго появляется поначалу в своем прежнем длинноволосом облике, примелькавшемся телезрителям. В длинном кожаном фиолетовом плаще, как маг и волшебник, он стоит на кладбище, а за спиной у него черная плита, светлый профиль и только фамилия: Эйзенштейн.

— Новодевичье кладбище Москвы, четвертый участок, тридцать седьмой ряд, место восьмое. Под этой тяжкой плитой навсегда упокоился беспокойный кинорежиссер, умерший одиннадцатого февраля сорок восьмого года в возрасте всего лишь пятидесяти лет. Сергей Михайлович Эйнштейн. Тьфу ты! Давайте еще раз.

С пятого дубля он записал все как надо и фамилию беспокойного покойного произнес наконец правильно.

Далее он шел по Новодевичьему кладбищу и продолжал говорить в своей знаменитой лукаво-загадочной манере: