Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич
Бездна. Книга 3 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
Непосредственно, unreflektirt, как говорят немцы, потешались зато остальные два слушателя хозяйки. Все, что рассказывала она, было для них так тонко, забавно и «интересно»!
– Un trou-la-la universel3! – надрывался хохотом, сияя несколько воловьими глазами, губернаторский чиновник Соловцов, воспитывавшийся в лицее на философии «Petit Faust» и эстетике «Прекрасной Елены»4.
– В сущности, скверно ведь! – воскликнул Гриша, встряхнув головой и как бы отгоняя этим движением соблазн, вкрадывавшийся к нему в душу.
– Чем «скверно»? – обернулся к нему с изумлением тот. – C’est bigrement amusant, cette noce-là5!
– Никаких целей, кроме наживы, и все существование один бесшабашный и… безнравственный, – как-то искусственно веско прибавил Гриша, – пир жизни.
– A на что ж она иначе нужна? – возразил современный юноша. – Jouir, c’est vivre6!
– Не всегда, впрочем, – заметил Гордынин, скромный и сдержанный молодой человек, говоривший вообще мало и как бы неохотно.
Антонина Дмитриевна полуобернула к нему голову:
– Нет, не всегда, но и отрекаться я не вижу причины.
– От чего это?
– От того, что Григорий Павлович называет «жизненным пиром». Как ни бессмыслен религиозный аскетизм, его все же понять можно. Но когда ты не Антоний Печерский и не Мария Египетская, – засмеялась она, – проходить мимо того, что может нам дать жизнь приятного, я не понимаю, признаюсь. Главное, что никто тебе за это не скажет спасибо, – добавила она с ироническим оттенком, который Гриша чутьем почуял относящимся к нему.
– Да иной просто по натуре своей не расположен к «пированию»: он и «отходит», как вы говорите, – возразил Гордынин.
– A я вам вот что скажу, mon cher monsieur, – и красавица так и осветила молодого человека искристыми глазами своими, – il y a le baptême de la vie7, без которого не может обойтись теперь человек, как не мог обойтись новорожденный без погружения в купель в понятиях первоначального христианства. Если б я была мать дочери-невесты, я бы никогда не согласилась отдать ее 8-à un petit godiche, не прошедшему ни чрез какой struggle of life-8 и видящему в жизни какой-то математический икс, к разрешению которого он не знает формулы.
– Почему же вы думаете? – счел нужным вступить опять в разговор Юшков. – Формул для вывода этого икса есть много совершенно известных.
– Например?
– Например… долг, – произнес он нетвердым голосом, как бы мгновенно оробев.
– 9-Le devoir! – протянула она с комическим эмфазом, раскидывая руки рознь. – Je m’incline… Добродетельно, хоть и не совсем ново!.. И далеко вы уедете с этою формулой, вы полагаете? Удовлетворится ею, по-вашему, молодое существо, которое вверит судьбу свою этому вашему человеку «долга», когда на живые требования ума ее и воображения он будет отвечать ей цитатами из прописной морали? Я отвечаю вам, что не пройдет шести месяцев после свадьбы, как она повиснет на шее первого gandin-9, который заговорит с нею настоящим языком.
– J’crois ben, saperlipopette10! – расхохотался во всю силу Соловцов, восхищенный нескромным намеком, заключавшимся, понял он, в этих словах.
Гриша вспыхнул по самые глаза; голос его задрожал:
– Есть, к счастью, между женщинами и такие, к которым не осмелится подступить ни один «gandin» ваш и не пристанет ни одного брызга от его настоящего языка.
Сусальцева, как бы не замечая его раздраженного тона, лениво откинулась в расшитые подушки дивана, на котором возлежала:
– Желаю вам такую встретить, – небрежно уронила она, – я не встречала.
– Вы клевещете на ваш пол, кажется, из любви к спору, – тихо усмехнулся Гордынин, – вы первая, как говорит общий голос, оставались век свой глухими на какие бы ни были речи, которые говорились вам, и на каком бы языке они ни говорились.
Она пожала плечами:
– Uniquement parceque je suis pratique11 и очень рано вкусила от того горького древа, которое называют опытом… Но кто же вам сказал, – примолвила она, медленно и как бы устало сожмуривая веки, – что и для меня нет языка, которого звуки были бы в состоянии пробудить меня от спячки… Поверьте, в любой повести женского сердца, как называют это романисты, все зависит от музыканта. Он не нашелся для меня, – вот и все!
– Пока? – подчеркнул, лукаво подмигивая ей, лицеист.
– Пожалуй…
Она слегка кивнула и усмехнулась опять.
У лицеиста все лицо загорелось:
– Что же нужно… que faut il pour vous plaire, madame12?
– Как вы молоды! – рассмеялась она. – Разве существуют ответы на такие вопросы?.. Почем я знаю сама!
– Но приблизительно, однако, – приставал он, – какие именно качества…
– «Качества»? Que vous êtes donc naif, jeune homme13! Скажите недостатки, это еще понятно.
– Quelque vice grandiose alors14? – подмигнул он почему-то, принимая вид самого прожженного roué старых времен.
– Наш век так измельчал, – презрительно отозвалась она, – что ни на что «грандиозное» люди более не способны ни в хорошем, ни в дурном… Конечно, – примолвила она чрез миг с новою, не то ленивою, не то надменною усмешкой, – если бы кто-нибудь, как тот испанский гранд, влюбленный в свою королеву[87], поджег бы свой дворец, чтоб иметь только случай пронести меня сквозь огонь в своих объятиях…
– Вы полюбили бы его? – так и вскрикнул Соловцов.
– Не знаю… mais il aurait eu des chances16…
– Дорогой шанс во всяком случае! – добродушно сострил Гордынин.
– A вы полагаете, что я стою дешево? – спросила Антонина Дмитриевна с невыразимою дерзостью выражения.
Бедный Гордынин, смутившись, растерянно заворочал плечами. Лицеист зато восторженно захлопал в ладоши:
– Adorable, splendide, épatant17! – нанизывал он подлежащие эпитеты из своего опереточного лексикона.
Гриша сидел бледный, словно
