Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
Четверть века назад. Книга 1 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
Всю жизнь свою потом не мог он забыть этот взгляд, эту улыбку.
– Вы… вы, наконец! – пролепетала она, опускаясь снова в кресло.
Он кинулся к ней.
Лицо ее сияло… Она протянула ему руку.
Вся тревога, страх, все, что наполняло душу его суеверною, невыносимою мукой за мгновение пред этим, все это разом исчезло, стаяло теперь, как пена «горных рек, вытекающих в степь»2, по выражению поэта[63]… Вериги спали; как птица небесная несся он теперь на вольных крыльях в самую глубь лазури, в голубые поля надежды, счастья, доверья…
Он схватил эту протянутую ему руку, нагнулся, глядя ей всеми глазами в глаза… и очутился у ног ее.
Что происходило у нее на душе? Кто это скажет? Но и она отдавалась, хотела отдаваться вся блаженству этой минуты. И она забыла в эту минуту все, что там, глубоко внутри ее, рокотало глухим, роковым звуком об ином, близком, ожидающем ее… Он смолк теперь: она заставила его смолкнуть, этот роковой, могильный голос. Она опять, как в те дни, пред приездом Анисьева, хотела жить, жить, хотя бы только этот краткий миг, но исчерпав в нем все блаженство, какое лишь способна давать земная жизнь.
Она, в свою очередь, не сводила с него глаз.
– Как вы бледны, худы!.. Вы исстрадались из-за меня, бедный? – тихо говорила она.
– А вы сами разве не…
Он не осмелился договорить.
– Да, из-за вас… и я! – молвила она, как бы радуясь этому страданию из-за него.
Его охватила и понесла неотразимая волна.
– Вы моя… навсегда? – прошептал он, прижимаясь горячими губами к ее тонким, бледным пальцам.
– Да, ваша… В этой жизни и в вечной, – так же тихо произнесла она, торопливо над его наклоненною головой отирая свободною рукой выступившие у нее внезапно слезы. – А что наша милая тетя? – поспешила она тут же спросить, улыбаясь опять, заставляя опять смолкнуть зловещий голос, прорывавшийся из тайника ее души.
Он поднялся, сел подле нее, не выпуская руки ее из своей, не отрывая от нее восхищенных глаз. Они заговорили… То были те слова, те речи, которых «значенье темно иль ничтожно»3, но выше и слаще которых нет на человеческом языке.
Так прошло более часа.
– Не довольно ли на сегодня? – молвил им князь Ларион, входя в комнату с Ашаниным, с которым они тем временем успели раза два обойти кругом сада. – Не правда ли, Hélène? Ты рано встала сегодня, утомиться можешь…
Она и Гундуров взглянули на него как спросонья… Этот голос действительно будил их ото сна, от того лучезарного сна молодой любви, который лишь раз в жизни снится на земле человеку и проносится пред ним, как мимолетный отблеск, быть может, его первоначальной, небесной родины.
Ни Гундуров, ни Лина не отвечали на слова князя.
– И Сергею Михайловичу надо отдохнуть, – настаивал князь между тем, – он несколько ночей сряду не спал. Уезжайте к себе, Сергей Михайлович, отдохните хорошенько и возвращайтесь завтра. Я предварю о вашем приезде Аглаю Константиновну, – значительным тоном добавил он.
Гундуров понял, что оставалось еще окончательно уломать княгиню, а что он пока допущен лишь контрабандой в Сицком. Он вздохнул, уныло взглянул на Лину и поник головой.
Лина страшно побледнела вдруг. Она словно вся приковалась неподвижными зрачками к лицу Сергея. Мучительная борьба изображалась на ее собственном лице. Мгновенная буря словно смела с него разом теперь весь цвет, все обаяющее оживление жизни; выражение какой-то леденящей тоски и страха пробегало теперь в этих тонких, в этих нежных чертах… «За что, за что?» – словно вырывалось из глубины души ее наружу.
Но она превозмогла себя еще раз. Веки ее опустились; она протянула руку и уронила ее опять.
– Да, так лучше, – прошептала она чуть слышно, – уезжайте, отдохните… вам силы нужны…
Он безмолвно, растерянно глядел на нее… повел глазами в сторону князя, встретился с его глазами, настойчиво требовавшими, чтоб он уходил, уходил скорее.
– Прощайте, Елена Михайловна, до свидания! – пробормотал он, наклоняясь поцеловать ей руку.
Она каким-то стыдливо-любовным жестом занесла ему другую руку на плечо, прильнула бледными губами к его лбу и, оторвавшись от него, проговорила над самым его ухом:
– Молитесь за меня… Я за вас не перестану молиться…
Он испуганно, со страшным биением сердца поднял на нее глаза.
Но она уже улыбалась своею обычною, тихою улыбкой.
– Да, вы измучились, вам отдохнуть надо. Уезжайте!
– Я привезу его вам завтра свежим, как роза, княжна, – вмешался Ашанин, подходя и продевая руку под руку Гундурова.
– Завтра, да… завтра! – повторила она через силу. Губы ее дрожали.
– Ну, и довольно, Сережа, пойдем!
И Ашанин почти силой увлек приятеля из комнаты.
Лина откинулась на спинку своего кресла и с глухим рыданием закрыла глаза себе платком.
Князь Ларион кинулся к двери, за которою только что вышли наши друзья, притворил ее и поспешно вернулся к ней.
– Тебе дурно, Hélène? Я говорил… мне не нужно было, не нужно пускать его сюда!
– Нет, дядя, ничего, пройдет!
Она скоро успокоилась, отняла платок, повела на него мутными, как бы слипавшимися глазами.
– Тебе нехорошо… я сейчас доктора позову! – вскликнул он.
– Не надо, мне ничего… напротив… мне только очень спать захотелось, дядя.
– Ступай, я пошлю тебе горничную…
– Нет, здесь хорошо, в кресле, – совсем уже сонным голосом говорила она.
– Так положить тебе, по крайней мере, подушку под голову?
– Да, спасибо, oncle!
Она уложила руку на приставленную им в углу кресла подушку, прижалась к ней щекой и тут же уснула.
Он опустился на близстоявший стул, уперся локтями в колени и погрузился в это спящее прелестное лицо неотступными и помертвелыми от внутренней муки глазами.
XLVI
A Аглая Константиновна в это время переживала свое последнее разочарование. Надежды, которые она возлагала на прибывшего из Москвы доктора, окончательно рушились. Пригласив его к себе во внутренние апартаменты, она весьма пространно и весьма запутанно начала объяснять ему, что, по ее мнению, болезнь дочери, которая страдала сердцем, когда они еще жили в Ницце, нисколько не зависит от тех каких-то «моральных причин», которыми этот «monsieur Auvert veut bien1 объяснять их теперь, и что, ей кажется, каждая болезнь должна быть лечима, как это следует, то есть лекарствами и другими средствами,
