Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Тарах сел, вытянул в свою очередь ноги во всю длину, снял pince-nez с носа и, держа его в руке, глянул сквозь стекла замигавшими глазами на молодого чиновника, только что успевшего отереть руки о губернаторское полотенце и поглядывавшего со своей стороны на Таращанского ленивыми и несколько оловянными глазами.

– Прескучная история… Как все они, впрочем, – как бы гадливо уронил он, – я, впрочем, знал, что вы будете здесь к этому времени…

Мышиные глазки Аполлона Савельевича перебежали мигом от него на чиновника:

– Mon cher Соловцов, – сказал он, – портфель надо передать Ивану Ивановичу (Иван Иванович был правитель канцелярии, сопровождавший его превосходительство в вояже).

Соловцов кивнул, подошел к двери:

– Урядник! – крикнул он. – Возьмите, отнесите к Ивану Ивановичу.

И вслед за ним вышел из комнаты.

– Мы одни, – обратился теперь губернатор к Тараху, подвигая к нему ящик с папиросами, стоявший на соседнем столе, – если имеете что сообщить мне, прошу, я вас слушаю.

Тот взял папироску, помял ее в пальцах, вздел опять свои оптические стекла на нос и заговорил все тем же скучающе-гадливым тоном:

– Все то же опять, глупо, несовременно… Ta же вечная повадка администрации к произвольным деяниям, к стеснению человеческой свободы… Я вам говорю это без церемонии: вы недавно назначены, не солидарны с тем, что если не заведено, то поддерживалось во всем традиционном безобразии своем вашим предшественником.

– Что такое: взятки? – быстро вскрикнул молодой сановник, и лицо его тут же облеклось в выражение самой неумолимой строгости.

– Ну что это! – вскинул пуговкою своей вверх товарищ прокурора: стоит ли, мол, говорить о таком вздоре! – нет, у вас тут исправник какой-то бескорыстный Торквемада7 оказывается.

– Хороший человек, говорят, – возразил Аполлон Савельевич, – скобелевский герой, – промолвил он не то снисходительно, не то чуть-чуть насмешливо.

Тарах досадливо дернул плечом:

– A я вот этих самых «героев», воспитанных на автоматической деревянности своего милитаризма, никогда бы не назначал на должность, где прежде всего требуется человеком быть, – веско подчеркнул он, – и уметь сдерживать излишнее усердие своего верноподданничества.

– Пожалуйста, передайте, что он учинил, – торопливо выговорил губернатор, – я сам… вы меня давно знаете… я ненавижу и никак не намерен терпеть в моем управлении этого нестерпимого «trop de zèle»8, лежащего вообще во плоти и крови представителей нашего административного элемента.

– A то учинил, – отвечал все так же досадливо товарищ прокурора, – что поставил меня в положение самое затруднительное.

– Именно?..

– История состоит в следующем, – начал тот, хмурясь и нервно перебирая плечами, – владычествует тут в окрестностях некто генерал Троекуров, сахарозаводчик, богач… Ну-с и держит себя тут вроде, знаете, какого-то екатериниского вельможи…

– Слышал, – Савинов слегка кивнул, – умный человек, говорят.

– Тем хуже-с, – возразил язвительно его собеседник, – этой касте людей подобает по существу самого дела быть дураками, a как если выродится ненароком какой-либо из них неглупым, так совсем выходит дело дрянь.

Аполлон Савельевич чуть-чуть насмешливо прищурился на него:

– Не любите вы эту «касту»…

– Не люблю-с, – злобно отрезал Тарах, – я демократ-с и горжусь этим.

Губернатор поспешил успокоить его:

– В наш век, конечно… я совершенно понимаю вас… Так что ж этот генерал Троекуров?

– Поступил к нему в контору письмоводителем не кончивший курса студент Технологического института, Бобруйский некто… Студент, само собою, как есть, не преображенец или кавалергард какой-нибудь, воспитанный на «преданности»: идеи молодые, свежие… Отец прасол, мужик, ненависть к «барам» с молоком матери впитал… Так ведь этаких теперь сотни тысяч, все молодое поколение, можно сказать…

Аполлон Савельевич пустил струйку дыма вверх и еще раз одобрительно качнул головой.

– А генералу это претит? – усмехнулся он.

– Не любят-с эти господа, не любят-с, – громко хихикнул товарищ прокурора и продолжал. – Пошел он как-то вечером от скуки погулять по деревне, присел у избы к крестьянам; разговор пошел. Затолковали об этом глупом покушении 2 апреля: кому, мол, нужно Царя Батюшку извести. Известно кому – у народа это из головы не выбьешь – господам, в отместку за лишение их крепостных прав над народом. А ты, мол, что думаешь? – спрашивают письмоводителя. Ну, а у того, понятно, прирожденная злоба заговорила: «И я, говорит, слышал тоже, что господа»…

– Позвольте, однако, – перебил губернатор, – ведь это ложь, и он очень хорошо должен был знать, что ложь. Какой же этот Соловьев «господин»! Сын придворного служителя, во всех газетах напечатано.

– Я его с этой стороны и не защищаю. С прирожденной злости, говорю, сказал… Так ведь в этом и дело-с, чтоб отличать степени и оттенки преступного деяния. Ну, замечание можно было сделать, выговор, отказал бы, наконец, от должности – это понятно. Нет-с, почувствовал себя барин в самом принципе, в самом существе своего кастового мировоззрения задетым, потребовалось ему неосмотрительное слово возвести в государственное преступление. Сам на место выехал, барскими ручками своими забрал раба Божьего и сдал его вашему исправнику, покорному послушнику своему и раболепцу. А тот его своею властью в острог посадил.

– Гм! – неопределенно промычал на это губернатор, раздумчиво сдвигая брови.

– И совершенно незаконно-с, заметьте, – вскликнул Тарах, – лиц, заподозреваемых в участии в политическом преступлении, полиция имеет право задерживать лишь с обоюдного соглашения жандармского начальства и судебного следователя. В данном случае исправник ваш арестовал это лицо по первому донесению какого-то деревенского сотского и просьбе этого здешнего ландлорда, с собственной инициативы, не истребовав на то разрешения подлежащих властей. Он извиняется тем, что в эту минуту ни одного из них не было в городе, но что на следующий же день они были им об этом извещены и со своей стороны не протестовали против его распоряжения. Но во всяком случае арест по букве закона не имел надлежащего основания… и я мог бы, в сущности, сейчас же отпустить этого несчастного…

Он не договорил и досадливым движением скинул пальцем pince-nez со своей пуговки…

– И прекрасно бы сделали, – я б уж, конечно, не протестовал со своей стороны, – засмеялся губернский сановник, спрашивая себя мысленно в то же время, имел ли бы он в этом случае самое право протестовать.

– Да-с, вам легко говорить, – возразил раздраженно товарищ прокурора, – a не угодно ли вам в нашу кожу влезть, ваше превосходительство, когда в настоящую пору судебное ведомство служит козлом отпущения за все безобразия русской жизни и все промахи, произволы и стеснения этой жизни нашим убогим правительством. Отпусти я теперь этого неосторожного болтуна, вся-то вина которого состоит, в сущности, в том, что он не сходится понятиями с аристократическим оптимизмом генералов Троекуровых, так одна уж эта московская печать подымет такой гвалт… Вот где она у нас сидит,