Люди без внутреннего сияния - Йенте Постюма

Когда фильм про насекомых закончился, Бетси сползла с табуретки и подошла ко мне. Я как можно ниже склонилась над комиксом, но ее розовые лодыжки так и остались возле моего стола. По телевизору началась викторина. Бетси уселась рядом со мной. Участникам нужно было составить из разных букв слова как можно длиннее. Сначала они по очереди выбирали гласные или согласные.

— Еще одну гласную, — сказала Бетси, но участник попросил согласную. — Гласную! — заорала она.

— Гласную, — попросил другой участник в телевизоре, пожилой мужчина в костюме.

Бетси сказала, что состоит с ним в телепатической связи. Вместе с участниками мы начали составлять слова.

— Шар, — сказала Бетси.

— Шарфик, — сказала я.

— Ну да, — повернулась ко мне Бетси. — Я так и сказала.

Участник в костюме сказал «напка». Я сказала, что такого слова нет, но Бетси считала иначе. Она начала не на шутку сердиться, и тут в кафе вошла моя мама.

— Твой папа приходил? — спросила она у меня.

Нет, его не было. Мама вздохнула.

— А вот я его видела сегодня утром, — сказала Бетси. — В коридоре. — Она выпрямила спину и посмотрела на мою маму: — Вот и сиди теперь вся такая со своей красной помадой.

— Хорошо, — сказала мама. — Посижу.

Мы стали обсуждать, что купить к ужину.

— Может, заткнешь свою говорилку? — вдруг закричала Бетси. — Ничего не слышно, — и показала на телевизор.

— Так возьми и сядь поближе, — сказала ей моя мама.

Это стало для Бетси последней каплей. Она покраснела и стала орать, желать моей маме заболеть, а потом отвернулась к телевизору. Когда я позже вспоминала тот день, мне явно слышалось слово «рак», которое она произнесла несколько раз.

Через пару лет моя мать заболела, мне тогда только исполнилось одиннадцать. Лишь после операции и первой химиотерапии, когда мой отец рявкнул: «Да чтоб тебе! Вот холера!», когда разбил мамину антикварную стеклянную вазочку, я вдруг вспомнила Бетси — какой одержимой она иногда казалась, как Кэрри у Стивена Кинга, только намного толще. Я задумалась, как нейтрализовать ее проклятие. Моя мама пыталась делать это, уверяя свое отражение в зеркале, что она не умирает, а по ночам представляя себе крошечных солдатиков, которые убивали у нее в организме раковые клетки. Но ведь все это не понадобилось бы, если бы я в тот день не заговорила с Бетси. Я надеялась отменить ее проклятие, став лучше: старалась чаще выгуливать собаку, меньше есть, а самое главное, старалась не допускать плохих мыслей. И сначала это действительно неплохо помогало, потому что мама по-прежнему болела, но не умирала. А потом ничего уже не помогло. Бетси победила. И после этого мысли у меня в голове долгое время были очень злыми.

В последние дни жизни бабушка говорила только о ногтях своего старшего сына, которые японцы сложили для нее в конверт. Честно говоря, теперь я уже почти ничего не помнила про тот конверт, а мой отец толком ничего не мог рассказать. Он помнил старшего брата только по фотографиям на комоде, так он мне ответил. Мы отрепетировали его прощальную песню и сидели на диване.

— Подожди, — сказал он, сходил на кухню и вернулся с мисочкой арахиса и двумя стаканами для лимонада, в которых до половины был налит йеневер. Папа где-то прочитал, что горстка арахиса в день способна предотвратить деменцию.

— Ты до сих пор его ешь? — спросила я.

— Конечно, — кивнул он. — Хуже не будет. У бабушки деменция началась где-то в шестьдесят.

Когда я спрашивала бабушку, как дела, она всегда отвечала: «Потихоньку». Но при этом совершенно не помнила, что в этот день ездила на автобусную экскурсию по цветущим луковичным полям и я сидела рядом с ней. Всю дорогу она восхищалась белыми линиями на шоссе, до чего же ровно их нарисовали, и какие молодцы водители, что едут точно между ними. Мой папа подключил ей телефон, телевизор и радиобудильник. После этого она повыдергивала все провода, аккуратно их смотала и перевязала клейкой лентой. В ночь, когда она умерла, мой папа сидел у ее кровати. Он провел рукой по ее лицу, чтобы закрыть глаза, но она опять их открыла, и ему пришлось проделать это еще раз.

— О чем ты боишься забыть? — спросила я папу.

— Я не боюсь, — сказал он. — Но мне бы не хотелось забыть, что ты приезжала ко мне в гости, или о том, что мы с Маргарет были на чудесной прогулке, или кто такая Маргарет — этого мне тоже не хотелось бы забыть.

— Или кем была мама?

— Этого я не забуду. Далекое прошлое не забывают.

— Ты можешь, — сказала я.

Он засмеялся.

Все, что он помнил о своем детстве, — летучие рыбы в Красном море по пути из Сингапура в Нидерланды и британские военные, которые подвезли их на джипе. Чтобы порадовать моего папу, они поехали быстро-быстро. Ветер трепал его волосы, и все смеялись.

— Но ведь это все было уже после войны, — сказала я.

— Да, — кивнул он. — Я могу забрать стакан? — Он хотел отнести на кухню мой стакан, в котором еще оставалось на четверть йеневера.

— Пока нет, — сказала я.

Он откинулся на спинку дивана и уставился перед собой.

— Так-так, — кивнул он и рассказал мне о групповой терапии, которую проходил, пока учился на психиатра. На одном из занятий ему показалось, что он приблизился к чему-то похожему на травмирующее воспоминание. Из-за этого почти травмирующего воспоминания он тогда расплакался. Но не от жалости к себе, пояснил он. Ему вспомнилась поверхность воды. Из глубины поднимался какой-то шар, но он таял, не успев появиться над водной гладью.

— Этот шар оставался под водой, — сказал он. — И я до сих пор не знаю, переживать мне сейчас из-за этого или нет.

— А что было бы, если бы он всплыл? — спросила я.

— Возможно, он бы взорвался, — ответил мой отец. — Я не знаю. — Он забрал мой стакан и понес на кухню.

Я пошла за ним.

— Значит, военное время тебя мало интересует? — спросила я.

Мой стакан стоял на столешнице, я допила йеневер и поставила стакан обратно.

— Это не так, — сказал папа. — Когда ты была маленькой, бабушка предложила мне съездить в Индонезию, но я предпочел поехать с тобой и твоей матерью во Францию. Нет, я, конечно, хотел увидеть Индонезию,