Люди без внутреннего сияния - Йенте Постюма

— Конечно, мы больше не состоим в отношениях, — сказал Томас.

Я медленно покачала головой. Мне показалось, что гипс уже застыл. Томас поднялся и достал что-то из холодильника.

— Я до сих пор храню ее браслет, — сказал он, а потом его понесло в рассуждения о ее прекрасном вкусе, о властном характере — иногда она запрещала ему говорить и даже дышать в ее сторону — и о ее импульсивном поведении, которое его интриговало. В одиночку он ни за что бы не угнал ту лодку.

Я втянула носом воздух и потрогала трубочки. У меня в одиночку совсем ничего не получалось. Пока другие люди моего возраста танцевали на столах в пляжных кафе, я каждый вечер пялилась в подвесной потолок. И не было ни одной причины надеяться, что через двадцать лет я не буду лежать на том же месте, а у других уже будут почти взрослые дети, блистательные карьеры и апартаменты на каналах, в домах с правильно падающим светом и сделанными на заказ широкими паркетными вставками.

«Ты все создаешь сам», — сказал в гостях у Опры успешный писатель.

«Если бы я хоть что-нибудь создала», — подумала я.

Любой человек может обратиться в психиатрическую службу за помощью, если задумается о самоубийстве. Когда мне в очередной раз не спалось, я позвонила на горячую линию с целью получить там нужную информацию.

— Какая именно помощь вам требуется? — спросила женщина на том конце линии.

— Помощь при самоубийстве, — повторила я. — То есть мне нужен совет по выбору правильных медикаментов. Я не собираюсь вас сильно утруждать и приму их самостоятельно; главное, чтобы кто-то мог проконтролировать, что я все делаю как нужно.

— А почему вы этого хотите?

— Потому что у меня ничего не получается.

— Почему вы так решили? Может, вам стоит поговорить с психологом?

Она задавала слишком много вопросов. У меня был всего один вопрос, и я не могла получить на него ответа.

Нос у меня зачесался. Я почесала его чисто автоматически, от чего трубочки выпали и я вдохнула гипс. Я стала пытаться выковырять его из носа, но ничего не выходило.

— Да, она была сложной, — сказал Томас. — Вечно то одно, то другое; но ведь именно это мне нравилось. Потому что если нет вообще ничего, то нет и никакой жизни.

Я хлопнула в ладоши, чтобы привлечь его внимание, но он как раз открыл скрипучую дверку шкафчика.

— А теперь все снова серое, — сказал он с набитым ртом.

Я быстро поползла на четвереньках в сторону кухни и по дороге изо всех сил врезалась в ножку стола. Гипс треснул, я ухватилась за него и тут почувствовала с обеих сторон головы теплые руки Томаса. Он осторожно сунул пальцы под края маски и снял ее с моего лица.

— Она же не была закреплена, — сказал он.

В тот вечер я лежала в кровати и смотрела на потолок. «Я не существую, — подумала я. — Я чья-то выдумка». Я постучала по стене, и крыса на минуту перестала грызть.

Почти не травматично

На кухне моей бабушки было маленькое окошко, чтобы передавать через него угощения сразу в гостиную. Еще через него можно было бросать мяч, но при этом существовал риск попасть по деревянным статуэткам на комоде и запросто сломать их изящные тонкие ноги. Это были дорогие резные фигурки из Индонезии.

— Осторожней, ладно? — говорила моя мама, стоило мне на них хотя бы взглянуть.

Бабушка собирала пластиковые коробочки из-под масла. Она ставила их одну в одну в кухонном шкафчике. Мои родители объяснили, что она делала так из-за войны. Мой отец собирал всякие провода и кабели, тоже из-за войны. В гараже у него набралось несколько полных коробок. Мою маму война совершенно не беспокоила. Время от времени она выкидывала пару мотков.

Говорила она немного, моя бабушка, но когда моя мама спрашивала у нее про войну и прошлое, рассказывала так, будто это была детская сказка: как прятались от японцев, и как те наказывали непослушных, как некоторые японцы заставляли пленных смотреть на телесные наказания, и как она стояла на жаре с моим отцом, зажав ему голову, чтобы он не отворачивался, но при этом пыталась отвлекать его веселыми историями. Как только бабушка начинала предаваться подобным воспоминаниям, мой папа, как правило, уходил ставить кофе. Я слушала, но при этом не сводила глаз с дверки на окошке в кухню. Стоило отцу открыть ее, как я подскакивала, чтобы схватить конфеты. Самые вкусные сразу немного сжимала пальцами, чтобы никому не захотелось их взять.

Любимым цветом бабушки был красный. На бабушкину кремацию я надела ее красные серьги. Это были клипсы, так что я могла их надеть, несмотря на непроколотые уши. Через несколько часов уши сильно разболелись, но я решила терпеть боль ради бабушки. Ей приходилось терпеть и не такое.

Когда через пару лет мы кремировали маму, уши у меня уже были проколоты, так что я могла надеть серьги. Но на этот раз боль причиняли мамины туфли: босоножки на высоких каблуках, которые были мне немного великоваты, из-за чего при ходьбе ноги ездили в них туда-сюда, и на каждой пятке образовался огромный волдырь. Когда стали произносить прощальные речи, я сняла босоножки.

Некоторые из выступавших говорили о мамином детстве, но все эти истории я уже слышала. Я косилась в сторону, на моего отца. Он все время смотрел строго перед собой. Живот свешивался над выходными брюками. Бабушка как-то рассказывала, что ребенком его однажды раздуло от голода.

— А как ты пережил войну? — спросила я его в тот вечер.

Он пожал плечами. Единственным, что он помнил, был высокий забор и ворота.

Бабушка сказала, что я должна больше его расспрашивать. К тому времени она уже лет пятнадцать как умерла. Я только что закончила учебу, в тот день я забрала свой диплом и валялась на кровати с пакетом чипсов. Когда пакет опустел, я положила его на диплом, который лежал на тумбочке, и хорошенько разгладила, как делала всегда моя бабушка. Она покупала чипсы, только когда я приходила к ней в гости, и ей было трудно заставить себя выбросить пустые пакеты. Я подумала, что до сих пор очень мало знаю о военных годах моего отца, что все воспоминания сгорели вместе с бабушкой и