Год Черной Обезьяны - Елизавета Ракова

Чебурашка равнодушно кренится и падает мордой в подушки. Нет, так не пойдет, для монолога из кульминационной сцены голос слишком плоский, однотонный. Лариса делает несколько упражнений, подражая животным, как учили на занятиях.

– Му-у-у! М-у-у! Гав-гав! Ку-ка-ре-ку!

Какой-то стук в стену. Наверное, соседи опять мебель передвигают – их любимое развлечение. Лариса усаживает чебурашку понадежнее, часто моргает, пытаясь вызвать слезы, возвращается к репликам.

– Товарищи! Мы же бамовцы!

Вот так уже лучше, надрыв в голосе, горло першит, как будто Лариса вот-вот заплачет.

– Когда друг стоит на краю обрыва…

– Можно прекратить этот цирк?

В дверном проеме, сложив руки на груди и глядя поверх толстенных очков, злобно раздувает ноздри сестра Люба.

– Ой, извини, я не знала, что ты дома, Любонька.

– Я тебе стучала вообще-то.

– Люба, я получила настоящую роль в драмтеатре!

Лариса почти ожидает аплодисментов от сестры, чебурашки, балерины, монгола и Арлекино. Люба же строит брезгливую мину.

– Что за спектакль?

Лариса принимается сбивчиво пересказывать сюжет «Огней магистрали». Для строительства участка БАМа из Ленинграда приезжает красивая нормировщица, и в нее сразу влюбляются начальник станции и молодой рабочий. Нормировщица выбирает молодого рабочего, потому что он талантливо поет под гитару, а еще отважный и сильный: приподнял дерево, которое придавило ногу товарищу, в то время как начальник испугался и побежал звонить в инстанции. И вот нормировщица и молодой рабочий играют свадьбу, а начальник в это время что-то там такое портит в технике, за которую отвечает рабочий. Чтобы свалить на победившего соперника вину и лишить его талона на автомобиль, который ему полагался за подвиг с деревом. Но замысел раскрывают. Идет собрание, на котором начальника хотят исключить из партии и отдать под суд. Но тут девочка-сиротка, которая живет в городке и которую играет Лариса – ее любят все бамовцы и она была свидетелем всей истории, – уговаривает коллектив простить оступившегося товарища. Тем более что талантливый рабочий очень быстро устраняет поломку…

– Господи, ну и ахинея. – Люба так закатывает глаза, что, кажется, смотрит на свою макушку изнутри. – И откуда там взялась сиротка?

– Какая разница, откуда она там взялась. – Лариса обиженно хмурится. – У меня монолог в самой важной сцене!

Люба уже разворачивается, бросает через плечо:

– А у меня выпускные экзамены на носу, мне нужна тишина!

Репетиции начинаются без всяких читок и все больше походят на прогоны. Через двадцать дней ожидается комиссия из Москвы. Большое начальство приедет на некую стыковку или укладку какого-то там звена БАМа. Борис Натанович страшно нервничает и, кажется, обращает внимание только на то, чтобы все успели заучить текст и громко и отчетливо произносили реплики. Лариса много раз спрашивает у режиссера, над чем ей поработать, но тот лишь заверяет, что все отлично. Фиксируется на исполнителях главных ролей.

Люба не дает нормально отточить реплики. Как только Лариса начинает зачитывать свои строчки, Люба врывается в комнату, орет, сестры ругаются, и после Лариса уже слишком раздражена, чтобы репетировать. Иногда Лариса проговаривает текст роли шепотом, но это не то. На прогонах она слишком волнуется, а дома все время торчит Люба. Причем старшая сестра-ботанша и так сдаст все экзамены на пятерки, это же очевидно. Просто из вредности и зависти не дает Ларисе подготовиться к спектаклю.

В день премьеры Ларисе кусок в горло не лезет. Мама приготовила королевский завтрак: яичницу с сосисками и жареной картошкой, даже огурцы нарезала фигурными «цветочками», как для праздничного стола. Лариса долго по-идиотски таращится в тарелку, будто там лежит что-то несъедобное, камни и тополиные листья например.

– Ты не будешь? Тогда я съем.

Люба плюхается на стул, забирает у Ларисы из-под носа завтрак и принимается с аппетитом уплетать. Лариса трясущимися руками разворачивает шоколадную конфету, проглатывает ее не прожевав, не чувствуя вкуса.

– Любонька, я погладила тебе кремовую блузку на вечер, – ласково говорит мама.

Она уже собралась на работу, но нарядилась в новое бархатное платье, купленное специально по случаю премьеры «Огней магистрали». Предполагается, что она направится в театр сразу из клиники.

– Мам, не пойду я ни на какой спектакль, мне к русскому готовиться надо! – бурчит Люба, не переставая жевать.

– Ну как же, такое событие! – Мама всплескивает руками, и оборки на коротких рукавах ее платья красиво вздрагивают. – Твоя сестра в настоящем взрослом спектакле! Посмотри, на ней же лица нет от волнения, мы должны ее поддержать всей семьей!

Люба презрительно фыркает, как будто речь идет о конкурсе куличиков из песка в детском саду.

– Тоже мне, актриса погорелого театра. И пьеса идиотская. – Люба картинно прижимает к груди левую руку, правую тыльной стороной прикладывает ко лбу, закатывает глаза к потолку и тоненьким голоском передразнивает Ларису: – Товарищи! Мы же бамовцы! Когда друг стоит на краю пропасти…

– Люба! А ну-ка, перестань сейчас же! – прикрикивает мама.

Лариса от неожиданности подпрыгивает на месте и на секунду возвращается из своего нервного полутранса в реальность. Мама почти никогда не повышает голоса.

Люба явно не ожидала такого выпада. Молча поднимается, берет посуду с остатками еды и так швыряет ее в раковину, что тарелка как минимум треснула.

– Не понимаю, чего вы все с ней носитесь, как будто она новая Гурченко как минимум. – Люба говорит так, словно сестры нет в комнате. – Она же совершенно не подготовлена к реальной жизни. Вот опозорится сегодня и пойдет с крыши прыгать, потому что вы ее избаловали. Думает, что на ней свет клином сошелся.

Тут она оборачивается к Ларисе и встрепанная, как ведьма, выкрикивает:

– Провалишься, провалишься!

Перед спектаклем за кулисами Ларисе кажется, что она натурально грохнется в обморок. За последние две недели она изрядно похудела от переживаний, и старуха-костюмерша, испуская сильный кислый запах изо рта, прямо на Ларисе ушивает и закрепляет зеленое шерстяное платье, похожее на военную форму. Теперь в бок впивается какая-то булавка или иголка, ремень не дает дышать, грубая ткань раздражает и царапает кожу. Взрослые актеры вольготно прохаживаются, смеются, передавая друг другу фляжку с чем-то спиртным. Ларисе тоже бы не помешал глоток горячительного, но ей не предлагают – маленькая. В воздухе плавают слои не то пыли, не то пудры, сильно воняет табаком, кажется, все украдкой курят за ширмой – или, быть может, это специальный дым, изображающий что-то железнодорожное. Что-то клацает, падает, стучит, натягиваются какие-то канаты, и в закулисном гомоне Лариса не слышит собственных мыслей. Только звучат рефреном слова сестры: «Провалишься, провалишься, провалишься».

– Ну, давай!

Борис Натанович легонько подталкивает Ларису в спину, но она так и остается стоять на месте, как будто туфли приколочены к полу.

– Пошла, пошла!

Лариса вываливается на залитую холодным белым светом сцену. Стоит жуткая, звенящая тишина. Сцена вдруг кажется необъятной – заснеженным полем где-то на севере. Лариса, ослепленная яркими огнями, озирается по сторонам. Наконец она встречается глазами с актером, играющим начальника станции – тот подает ей какие-то сигналы, двигает усами-щеточкой. Тут Лариса понимает: все ждут, когда она заговорит.

– Товарищи… – вяло начинает она, – мы же… мы же…

Провалишься, провалишься.

– Бамовцы…

Усатый актер едва заметно кивает. По задумке Лариса должна обращаться к залу, но ей не хватает духу посмотреть туда, где за нестерпимыми софитами зияет бездонная чернота, таящая в себе сотни не одобряющих ее игру лиц.

– Когда… когда… друг стоит на краю обрыва…

Текст напрочь вылетел из головы. Лариса никак не может вспомнить, что же надо делать с этим самым другом.

– Кто пустил на собрание ребенка?! – возмущается нормировщица.

Этой реплики в пьесе нет. Лариса понимает, что опытная актриса помогает заполнить неловкую паузу. Следующие фразы кое-как всплывают в сознании, Лариса скомканно, трясущимся голосом бормочет их и убегает за кулисы.

Как только она захлопывает за собой ненадежную дверцу туалетной кабинки, из груди вырывается булькающий, жуткий всхлип. Уже не владея собой, Лариса разражается рыданиями. До конца спектакля остается еще минут пятнадцать, и за это время она тратит на сморкания целый рулон жесткой, дешевой серой туалетной бумаги.

По дороге домой родители успокаивают Ларису как могут. Все прошло совсем не так плохо,