Последний человек в Европе - Деннис Гловер

углу затхлой лавки старьевщика у Клеркенуэлл-роуд – с главной улицы такие товары первой необходимости, как канцелярские, давно уже пропали. Приличную бумагу перестали продавать с тех пор, как люфтваффе разбомбили типографский квартал рядом с собором Святого Павла; свои мысли он безрадостно записывал на конвертах или грубой волокнистой бумаге, сделанной, видимо, из переработанных тряпок. Оруэлл вытер руки о чумазые штаны, аккуратно открыл обложку блокнота, с рисунком под мрамор, нашел заложенную страницу и провел пальцами по бежевой бумаге. Блокнот явно предназначался для сентиментальных целей, хоть Оруэлл и не знал, каких именно. Сам он вел в нем военный дневник, который, как он надеялся, заинтересует Голланца, а то и Фреда Варбурга – другого издателя, по случаю попавшего рядовым в его отряд ополчения.

Несмотря на план кропать по роману в год, он не писал их уже почти два года – война превратила его в публициста. «Памфлеты», – подумал он с тоской. Кто в будущем вспомнит памфлеты? Конечно, оправдания для литературной лени находились сами собой. Во-первых, отсутствие бумаги. Даже «Таймс» превратилась в пару сложенных листков, да и те, к его раздражению, переводились на рекламу мошеннических лекарств и сберегательных облигаций. Во-вторых, недосыпание из-за блица, нехватка времени из-за бесконечных очередей и задержек и, конечно, сама убогость жизни с ее раздражающей грязью, зудом и потоком трагических новостей – из-за всего этого вместе взятого не получалось думать больше нескольких минут подряд. А теперь, чтобы заработать на жизнь, пришлось трудиться на нужды фронта. Начинать роман в таких условиях просто бессмысленно, хоть он уже имел представление о том, что хочет сказать. Для писателя нет ничего хуже: знать, что хочешь сказать, но не как.

Поэтому-то в 1940 году завести дневник казалось славной идеей. Сперва она взбудоражила. Возможно, как раз дневник, единственное место, где можно быть целиком свободным от цензуры военного времени, и есть тот ответ, что он искал. Если Британию оккупируют, дневник – если тот, конечно, перенесет неизбежные обыски – спустя двадцать, тридцать, а то и сорок лет обнаружит и прочитает какой-нибудь вольнодумец вроде него самого, кто-нибудь, кто хочет понять, как когда-то был устроен мир. Этакое тайное послание в будущее. Предупреждение.

Он открыл блокнот. Само прикосновение к бумаге вызвало ощущение одновременно и абстрактное, и вполне физическое. Уже одно это – память о том, какой когда-то была жизнь: мягкая, чуть ли не шелковая текстура, призванная радовать людей, а не нервировать, как визг пикирующего бомбардировщика. После двух лет войны все грани существования стали подчиняться практичности – от грубого мыла, чуть не обдирающего кожу, до искусственной еды, смутно отдающей чем-то рыбным; красоту утратили даже книги.

Он открыл на начале и принялся читать.

1 июня, 1940 года[43]. BEF[44] терпит поражение под Дюнкерком. Боркенау[45] говорит, что сейчас Англия определенно находится на первом этапе революции. В ответ на это Коннолли сообщил, что недавно у Франции нацистские самолеты обстреляли из пулемета корабль с беженцами на борту, по большей части детьми, и т. д. и т.п…[46]

Перелистнул страницу.

5 июня 1940 года[47]. Накануне вечером ездил на Ватерлоо и Викторию попытаться добыть какие-то известия о Лоренсе.

Лоренс убит под Дюнкерком. Теперь он вспомнил, как после эвакуации день за днем искал любые новости о его участи, пока в Ватерлоо приезжали поезда, полные чуть не утонувших солдат и беженцев. Когда наконец подтвердилось худшее (насколько возможно подтвердить истину в неразберихе и секретности, окружающих войну), его первой мыслью было, что судьба Лоренса каким-то образом связана с его собственной. В конце концов, Оруэлл лишился хирурга, известного эксперта по туберкулезу, который сделал бы все, чтобы сохранить ему жизнь хотя бы ради Айлин. Когда она слегла от горя – и до сих пор, целый год спустя, не оправилась от смерти брата, – некролог для «Таймс» пришлось писать ему, и он склепал ожидаемую героическую смерть: расстрелян из пулеметов с нацистских аэропланов, спасая раненых на пляже, пример для каждого и так далее и тому подобное. «Возможно, так оно и было», – успокаивал он себя раньше, хотя сейчас уже сомневался.

Оруэлл продолжал читать.

20 июня 1940 года. Если только мы сумеем продержаться несколько месяцев, через год мы увидим красное ополчение, размещенное в «Ритце»…

Он поморщился. Как мог он настолько ошибаться? В разгар событий он понадеялся, что трагедия 1940-го закончится английской социалистической революцией и сам он в составе революционного ополчения выйдет сражаться на улицы – человек против танка, – чтобы не дать квислингам[48] из партии тори продаться нацистским оккупантам. Он читал бесплатные лекции о партизанской войне – и даже сейчас, пока шел по совершенно обычной улице, иногда задумывался, где лучше установить пулемет. На Стрэнде горстка людей на удачных позициях остановит и полдивизии. «Если в канавах должна течь кровь, да будет так», – написал он.

Теперь он видел, насколько это глупые фантазии. Революция закончилась, так и не начавшись, а английский социализм – мертворожден. Да оно и к лучшему: пусть лучше революция никогда не произойдет, чем ее предадут, что произойдет неизбежно. Когда его глаза скользнули по странице, взгляд зацепило подчеркнутое предложение: «Все время думаю о моем острове на Гебридах». Это еще что значит? Гебриды? Какая-то мысль о побеге? Подальше от бомб? Последний оплот против нацистского террора? Место, где, возможно, получится писать в покое? Он пытался вспомнить, как писал эти слова, но не смог.

Он листал дальше и видел, какая все это чушь. Не более чем поток сознания с пересказом новостных репортажей, сплетен и даже киножурналов. Все бессмысленно, а предсказания по большей части не сбылись. Уличные бои? Революция? Английский социализм? Да кто в это поверит, кроме, может быть, врагов, желающих его очернить? Нет, историю этой войны напишут победители – какой-нибудь скучный пропагандист, какой-нибудь клерк-выскочка, подстраивающий версию событий под текущую партийную линию. Другими словами, кто-то на его должности! Какая правда нужна вождю? Только этот вопрос и имел значение. А болтовню таких, как он, забудут. Их дневники найдут и сожгут. Сама история станет такой, как угодно вождю, и никакой иной.

Он угрюмо вертел в голове эту мысль. Вести дневник – лишь врать самому себе, верить, будто при диктатуре – нацистской, тори-квислингской или коммунистической – можно быть свободным внутри. Ха! Будто на улице вождь взирает с двухметровых плакатов на каждом щите, а штурмовики требуют твои документы, зато у себя, в такой комнатушке, можно свободно записывать свои мысли ну и бред! Разве НКВД не вторгся в его