Последний человек в Европе - Деннис Гловер

в Рочестере, городе Диккенса. Окинул взглядом собор в англосаксонском стиле, прошел мимо предполагаемого прообраза дома Сатис, где жила мисс Хэвишем[41]. Пусть этот внушительный особняк и стал символом скверного неравенства прошлого века, Оруэлл подумал, что рабочие, если бы им дали выбор, все равно бы предпочли мир, где с их трущобами соседствует дом Сатис, чем мир стекла, стали и бюрократического равенства, дарованного визжащими диктаторами.

Он нашел калитку, где Пип познакомился с Эстеллой, но на стене рядом с ней висел приклеенный плакат. Он объявлял о встрече «Клуба левой книги» на тему «Грядущая империалистическая война» с лекцией какого-то приезжего выступающего с довольно марксистской фамилией – оказывается, знаменитого автора «Философии современного человека». Оруэлл так это и видел: какой-нибудь тощий человечек с острым лицом, в твидовом пиджаке, шерстяном галстуке и круглых очках заговаривает зубы скучающей и засыпающей публике обычным вздором о том, что все должны разоружиться, кроме, разумеется, Советского Союза. Вдруг проголодавшись, он тряхнул головой и вернулся на Хай-стрит.

Там он нашел чайную и сел за столик. Но слишком поздно осознал, что это за место – одна из бутафорских тюдоровских лавочек с фальшбалками, нейлоновыми скатертями и прибитыми к стенам оловянными тарелками, открытая для туристов, приехавших на выходные по Южной железной дороге и на шарабанах. Наконец подошла официантка и приняла заказ, который пришлось повторить, потому что ее отвлекало радио где-то на заднем фоне. Естественно, чай принесли такой разведенный, что напоминал воду, пока он не добавил молоко. «Вам сахар или сахарин, сэр?» – спросила девушка. Скон, больше состоящий из воздуха, чем теста, уже разрезали пополам и помазали какими-то сливками с пузырьками и джемом, явно выжатым из тюбика. Несмотря на голод, он отодвинул его в сторону, оставил на столе пару монет и ушел.

По дороге к остановке он услышал громкий рокочущий звук и, вскинув глаза, увидел чернобрюхий бомбардировщик, быстро пронесшийся над головой. В Испании он бы уже бросился в укрытие. Самолет был нового типа, которые бесконечно расхваливали в киножурналах, рассказывая о перевооружении. В эти дни от них было никуда не деться – так и сновали в небесах. Судя по курсу, этот отрабатывал удары по Рочестерскому замку, тренируясь перед неизбежным. Оруэлл вспомнил форму Лоренса. «Они готовятся, – подумал он. – Уже скоро».

В тот момент он почувствовал войну – ее физическое присутствие в своей жизни, давящее на грудь, бомбардировщики и сирены воздушной тревоги, баррикады на улицах и разбитые окна, динамики, вопящие, что наши войска взяли в плен сотню тысяч пленных на каком-то фронте, о котором никто раньше и слыхом не слыхивал. А потом? Диктатура, прямо как в Испании, когда фашисты наконец затянули петлю. Да, все уйдет – все то, что сейчас принималось за должное: Англия Диккенса и Свифта, конъюнктурщики с их фривольными романами, крепкий чай и сдобные сконы, поющие дрозды в лесах и елец в прудах. Все заменят товарищ Икс и его «Философия современного человека», армии на марше, огромные плакаты с лицом вождя на каждой стене, показательные процессы в Королевском суде Лондона, концентрационные лагеря и тайные обитые пробкой камеры, где свет горит всю ночь… Это может случиться в Англии – действительно может.

Он с дрожью осознал, что будущего стоит не ждать, а бояться. Да уж, оно еще как настанет. Подъехал его автобус, он вошел и оплатил проезд. Только на окраине города, увидев рекламный щит «Вулвортса», он вспомнил, что так и не купил снасти.

II

1

Лондон, лето 1941 года. Был теплый яркий августовский вечер, и в небе плыли заградительные аэростаты. Он поставил чай на осыпающийся парапет вдоль крыши Лэнгфорд-корта, запасая тепло солнца в костях на очередную голодную и морозную зиму с дефицитом угля и урезанным пайком. Всего год назад небо пытались заполонить немецкие эскадрильи бомбардировщиков, сейчас занятые на востоке, но их отбили, вернув Англии свободу – ну или то, что нынче сходило за свободу.

Он оглядел город, расплывшийся бурым пятном на юг и восток. Тут и там, если приглядеться, виднелись разбомбленные почти до основания террасы[42]. На каждой улице стояли дома с заколоченными окнами, с проржавевшими железными листами вместо выбитой черепицы и с длинными брусьями, подпиравшими шаткие стены. Большие участки Ист-Энда и доков у Темзы практически сровняли с землей, как он однажды себе и вообразил. Свобода! В таком мире сама ее идея казалась анахронизмом. Свобода взяла отгул и не вернется до конца войны. Да и тогда все зависит от…

Его мысли прервал рокот грузовика на Эбби-роуд. Он попытался снова напрячь память, но голова отказывалась слушаться. Тогда он сообразил, что планировал делать. Раздавил окурок каблуком, плеснул остывший чай за парапет и вернулся в дом по лестнице – лифт, конечно, не работал. В коридоре, как обычно, разило вареной капустой, и он поспешил захлопнуть за собой дверь, чтобы не впустить вонь в квартиру. Здесь солнечные лучи струились в угловое окно, откуда, поскольку он жил на седьмом этаже, открывался замечательный вид.

Он нашел глазами самое высокое здание города – Сенат-хаус Лондонского университета, все еще новенький и блестящий, построенный ступенями, почти как пирамиды в Центральной Америке. Там в военное время расположилось министерство информации – МИНИНФОРМ на жаргоне телексов, – где в одном из подразделений, ВВС, он сейчас и работал. Официально его должность называлась «помощник по организации лекций индийского отдела Восточной службы ВВС», но работа, насколько он понимал, состояла из написания и трансляции бесконечных часов военной пропаганды несуществующей публике в Восточной Азии. Почти тысяча двести сотрудников министерства информации плодили новости, киножурналы, плакаты, музыку, радиопередачи и книги, чтобы поддержать боевой дух империи перед натиском фашистского врага в серой форме. Все подчинялись ирландскому подпевале Черчилля Брендану Брэкену, которого штат для краткости звал Б. Б. Впрочем, сам Оруэлл Б. Б. никогда не видел и порой сомневался, что он вообще существует.

В этой крошечной квартирке место для писательства было только в алькове в гостиной. Похоже, изначально уголок предназначался для книжного шкафа, но туда все же получилось втиснуть небольшой письменный стол, за которым Оруэлл был отрезан от остальной комнаты – и от Айлин с гостями. Во времена дефицита жилья на большее уединение человеку со скудными средствами рассчитывать не приходилось, – а хорошая проза, считал он, пишется только в одиночестве.

До выхода на дежурство в ополчении оставался еще час, и он перевел взгляд на заполненный наполовину блокнот на столе. Его он раскопал с год назад в стопке старых репродукций в рамочках, в дальнем