Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич
Перелом. Книга 2 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
– A о возвращении его в Россию нет речи?
– То-есть, к делу, хотите вы сказать?
– Само собою.
– Во всяком случае не скоро, полагаю… Крупен слишком он, выше требуемой в настоящую минуту мерки, – объяснил Сергей Михайлович с презрительным движением губ, – вы видите, кем и что делается у нас теперь…
– Стараюсь, признаться вам, как можно менее сидеть, – сказал на это Троекуров, помаргивая нервно глазами, – спокойнее как будто!..
Гундуров обернулся к княжне. Он слегка улыбнулся, словно говоря: «Так что ж об этом и толковать!..» Но внимательно устремленные на него глаза девушки как бы говорили в свою очередь: «Продолжайте, пожалуйста, меня очень интересует!»
Он помолчал чуточку, сосредоточиваясь по привычке, прежде чем приступить к изложению своей мысли, и начал затем неспешно, с заметным желчным оттенком в интонации:
– Прежняя самоуверенность, служившая, как ни нелепа она была, некоторою заменой действительной энергии, исчезла теперь без возврата. Старые правительственные приемы отброшены, но жизнь ничего не создала поставить на место их. Положение в настоящую минуту представляется в таком виде: наверху нестерпимый зуд законодательствовать во что бы ни стало, при беспримерном, неслыханном недостатке даровитостей, государственных талантов; со стороны общества – вялость, хроническая лень, отсутствие всякой инициативы, с желанием, каждый день все более резко высказывающимся, дразнить безнаказанно правительство…
– Qui le laisse faire3, – саркастически ввернул Троекуров, – с благодушием, достойным лучшей участи.
Собеседник его одобрительно кивнул и продолжал:
– Как за двести лет до этого, так и теперь во всей земле русской только две живые силы: личная власть наверху и сельская община на противоположном конце. Но эти две силы отделены друг от друга промежуточными слоями. Эта же нелепая промежуточная среда, лишенная всяких корней в народе и в продолжение веков цеплявшаяся за верхушку, начинает храбриться и подыматься на дыбы под рукою этой своей настоящей, своей единственной опоры. Возьмите дворянские собрания, университет, печать; вы знаете, что все это творит теперь… Весь этот бессмысленный крик и пугает правительство, и возбуждает массы. Правительство делает уступку за уступкой безо всякой пользы для общества, которое дразнит его единственно для удовольствия дразнить…
– Совершенные дети! – пролепетала Александра Павловна, с видимым сочувствием внимавшая этим словам.
– Но долго так идти не может, – говорил все оживленнее Гундуров, – в противном случае нельзя было бы избегнуть теснейшего соединения двух оконечностей, верховной власти и низшего слоя народа, a тогда уже все, что находится в средине, было бы раздавлено, разгромлено… A в этой середине вся грамотная Россия, вся наша культура[87]…
– Славное будущее ждет нас, нечего сказать! – сорвалось с губ Бориса Васильевича.
Александра Павловна даже вскрикнула:
– Это ужасно, что вы говорите, Сергей Михайлович… Борис, знаешь что: уедем скорей за границу, a то с нами Бог знает что еще сделают здесь…
Невольная улыбка пробежала по всем устам. Гундуров смолк. Троекуров, закусив кончик уса, поднялся с места и прошел к двери, отворенной в сад; он остановился у нее, вперив прижмуренные глаза в верхушку ближайшей к террасе липы.
Его поводило внутренно и от «наивности» жены, и еще более от нерешенного в голове его вопроса: какое впечатление производил «этот краснобай из славянофилов» на княжну Киру? Он там, со своего места на диване, не видал ее лица. Она как сидела за письменным столом, так и осталась – и только, когда он, «ce beau parleur»4, начал говорить, обратилась к нему в полоборота и, опершись локтем о стол, закрыла «нарочно», – злобно говорил себе Троекуров, – весь профиль своими раскинувшимися по лицу длинными, бледными пальцами… «И не отымала их все время… a из-за них вся, и взглядом и слухом, прикована была, очевидно, к его речам… Что ж, отлично! Недаром же гудела два года сряду эта демократическая шарманка на потеху петербургских дворцов: обрадовалась знакомым песням…»
«Мерзость и ложь!» – сказал себе вдруг Троекуров и почувствовал, что все лицо его покрылось краской от этого внутреннего сознания. – «Ведь если б я выговорил громко то, что лезло мне теперь в голову, меня мало было бы высечь…»
Он провел рукой по лицу и, приведя себя, как выражался он мысленно, «в порядок», направился опять в сторону гостя.
Но тем уже овладела хозяйка. Беседа с политической почвы перешла на светский, вернее на интимный, разговор, так как Александра Павловна главным образом допрашивала Гундурова о том, как ему живется в губернском городе и не скучает ли он слишком «один, и кого он видит, и есть ли там «женское общество et de jeunes filles jolies et bien élevées»5? И, что немало удивляло Троекурова, этот угрюмый «славянофил», так безотрадно только что относившийся «о положении дел в России», находил, по-видимому, удовольствие в таком «пустом» разговоре, добродушно и весело отвечал на вопросы, признавался, что скучает иногда «до лютого бешенства», и, к заметному и неожиданному удовольствию своих собеседниц, рисовал весьма забавные очерки всяких провинциальных типов. Что касается «губернского прекрасного пола», говорил Гундуров, то ему известно только то, что они в полном составе своем, дамы и девицы, повально влюблены в недавно назначенного нового губернатора из правоведов, еще молодого и бойкого, a главное «ужасно либерального человека, мужа безобразной и глупой, как индюшка, жены, к которой «ces dames» съезжаются по вечерам «на чтение Полярной звезды и Колокола Герцена en petit comité»6…
– Куда вас, как видно, не приглашают? – спрашивала со смехом княжна Кира.
– Нет, княжна, – ответил он комически жалобным тоном, – его превосходительство изволит производить эти чтения самолично и находит, что к такой чести может быть допущен лишь один auditoire féminin7.
– И вам, за этим auditoire, никого уже не остается на долю? – продолжала она тем же шутливым тоном.
– Есть две-три богомольные и притом глухие старушки, которых тоже туда не приглашают; я к ним и езжу утешаться…
– Вот какой вы добродетельный! – расхохоталась Сашенька.
У нее было очень хорошо на душе в эту минуту. Веселое расположение гостя, внимание, видимо, оказываемое ему Кирой, – все это было как раз на руку ей, вызывало в ней новые надежды на то, что призывала она в последнее время более, чем когда-либо прежде, всеми заветными мечтаниями своими… «Ах, если бы оно могло сегодня, сегодня же кончится! – проносилось у нее в мысли какими-то лучезарными взрывами. – Он никогда еще не был так любимец как нынче, a она si pleine d’attentions8 к нему… И ведь они созданы, созданы друг для друга. Я не понимаю даже, как это давно, еще в Петербурге,
