Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Гундуров, со своей стороны, находился под нежданным приливом необычного ему доброго настроения духа. Горечь долгих, одиноких помыслов и недавних задушевно скорбных бесед с друзьями в Москве – горечь о судьбах страстно любимой родины, сказавшаяся сейчас в его словах Троекурову, – словно вся вылилась вдруг из души его за этими словами. Наставала какая-то временная реакция, какой-то отпуск болезненно-натянутых нервов. Хотелось передышаться, отдохнуть, отдаться хоть на мгновение личной, субъективной жизни, забывая всякую злобу дня и вечную заботу «о том, об общем»… Он не без некоторого внутреннего страха поглядывал даже теперь от времени до времени на Бориса Васильевича – не вздумал бы тот опять вызывать его на спор о «материях важных»9. Ему именно нужны были в эту минуту эти «немудреные речи», это женское «безо всякой логики перескакивание с предмета на предмет», эти дружески насмешливые улыбки на женских, молодых и красивых лицах. Более того: на княжну он смотрел с каким-то особенным, еще им не испытанным к ней чувством; он как-то несказанно благодарен был ей за то, что она была теперь «просто женщина», какою он ее еще не знал, что она видимо не озабочена никакими «вопросами» и не расспрашивает его ни о чем подобном, как бывало это в Петербурге, во дворце на Михайловской площади, a просто весела и шутит – и, говорил себе, что мысленно это поистине «гораздо лучше ей пристало, чем то, прежнее»…

Княжна будто отгадывала это новое впечатление, производимое ею на него, и словно желала еще усилить его. Если бы он хотел быть более наблюдателен, он заметил бы то лихорадочное возбуждение, с каким старалась она держаться принятого ею тона полунебрежной, полузадирающей шутки, и попытался бы, может быть, объяснить себе причины такого, столь мало похожего на ее обычаи вообще, образа обхождения… Но Гундуров переживал лишь ощущение нежданной, «хорошей» минуты, очень рад был ему, но не спрашивал себя, чему именно обязан он был им.

Все видел, все замечал Троекуров и, давно искушенный в деле «женской стратегии», все способен был угадать он. Но нет, как известно, опытности, которая не стушевалась бы пред страстью, не осталась бы обеспамятевшею пред нею в те самые минуты, когда наиболее важны для человека воспоминания о ее поучениях… Троекуров видел «игру» княжны, чуял неискренность ее «судорожной веселости», но все равно: все фибры его существа болезненно натягивались и коробились от того, что явным предметом и мотивом этой игры, этой веселости был все этот же «славянофил», который, казалось ему, глядит на нее теперь все более и более разгорающимися глазами и млеет сам «под огнем ее до неприличия вызывающих его глаз»… «Вздор, она его не любит!» – восклицал он мысленно чрез миг и чрез миг опять словно весь съеживался внутренне от внезапно налетавшей к нему мысли, что «это ничего не значит», что «она преспокойно могла наконец убедить себя в необходимости закончить без дальнейших затей прозаическим замужеством свои идеальные искания несуществующей правды и что на это наталкивает ее все и вся кругом»… «Стоит ей только поглядеть на мою Александру Павловну, чтобы уже почувствовать себя всю заквашенною в тесте и коринке семейного кренделя», – говорил себе Троекуров, иронически, чуть не злобно косясь на бедную Сашеньку, которая, вся сияющая, глядела в свою очередь на кузину и на ее воображаемого «претендателя» любовно ободряющим взглядом: «Ну, вот, мол, и чудесно! Еще, еще немножко – и все так отлично выйдет; и вы будете счастливы, и моему счастию ничего уже грозить не будет…» Троекуров не видел конца этому «испытанию». Он настолько оскалил зубы, что ничего в его наружности не изобличало мутившего его внутреннего чувства. Глаза его спокойно глядели на собеседников, по губам пробегала как бы поощрительная улыбка их речам… Он вмешался в разговор, впадая в общий шутливый тон его, – и вскоре овладел им совсем. Но насмешливость его стала вскоре принимать чем далее, тем сильнее язвительный характер; его замечания и отзывы о людях и делах их становились все резче и суровее…

– Ты ужасно зол сегодня, Борис! – невольным упреком сорвалось с уст Сашеньки под впечатлением его инстинктивно пугавших ее сарказмов.

– Не злы в наш век одни овцы и новоназначенные министры… да и то, пожалуй, эти лишь в первый день их назначения, – возразил он, нервно заморгав глазами.

Гундуров засмеялся.

– Прибавьте: и счастливые люди! – промолвила Кира с каким-то странным оттенком в выражении.

– Вот это правда! – быстро и негромко одобрила Александра Павловна и так и впилась взглядом в лицо мужа.

Он обернулся на нее с улыбкой, которой тщился придать как можно более мягкое выражение:

– Если вы с княжною хотите мне этим сказать, что на мне лежит обязанность овечьей кротости в силу моего звания «счастливого человека», – подчеркнул он, – то мне само собой остается только согласиться и замолчать… Замолчать, – повторил Троекуров, мгновенно обращаясь в сторону гостя, – и пожелать лишь разве тех же условий счастия другу нашему, Сергею Михайловичу.

Гундуров не то удивленно, не то уныло поднял на него глаза в свою очередь:

– Я давно отвык думать о личном счастье, – выговорил он как бы против воли.

– A общего имеется в настоящую минуту в наличности менее чем когда-нибудь, – иронически сказал на это Троекуров, – как же быть тогда?

– Очень просто, Сергей Михайлович, – пылко выговорила Сашенька, участливо глядя на него, – забыть вашу вечную политику, ваши государственные дела, a вспомнить, что вы тоже человек, имеете тоже право, как все, на то, что Бог дает нам в жизни: на семью, на детей, на тихое и мирное житие, как говорит Церковь… и что это даже долг ваш как христианина, – примолвила она, вся покраснев, и быстро поднялась с места. – С Борисом на стоит говорить сегодня, – засмеялась она полуискренно, полусмущенно, – у него это лежание с ногой – вы понимаете, какая это скука! – совсем характер испортило; я его не узнаю просто… Пойдемте в сад, я покажу вам мои 10-roses grimpantes, прелесть! вы увидите… et je vous sermonnerai en’ chemin-10…

– Сделайте милость, – весело отвечал Гундуров, – сегодня я чувствую себя особенно восприимчивым к женской проповеди… Но с условием, чтоб я, в случае нужды, имел право защищать теории вашего мужа.

– Избалован он слишком! – вырвалось опять у Александры Павловны.

И она тут же полными любви и тревоги глазами повела в сторону мужа, как бы прося у него извинения.

Он улыбался своею обычною, небрежною улыбкой…

– Так идемте же, идем!.. Кира, ты с нами?

– Я сейчас, – ответила княжна, – только