Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

преувеличивайте… как преувеличивает, вероятно, ваш сын, – быстро промолвил он, обрадовавшись пришедшему ему в голову доводу, – то, что представляется ему долгом его относительно того же товарища. Представьте себе, что тот рассказал ему какую-нибудь историю, вследствие которой он обязан будто бы скрывать свою настоящую фамилию, и взял с Гриши слово не открывать ее никому до поры до времени… Вы сами, на понятиях строгой чести воспитанный человек, способны ли были вы изменить этому слову, хотя бы для родного отца?

Этот, видимо, натянутый аргумент поколебал тем не менее Павла Григорьевича; он сам так рад был бы обмануться в своих предчувствиях!..

– Вы полагаете это? – раздумчиво и тихо промолвил он, и складки наполовину разошлись на его сморщенном лбу. – Да, Гриша честный малый… но этих-то и легче всего опутать, Борис Васильевич! – скорбно вырвалось у него из груди. – Вы слышали в последний раз, какую чушь он нес о каком-то «буржуазном заедании», об эксплоатации бедного богатым, и так далее?

– Знаете что, – сказал Троекуров, – пришлите его ко мне на днях. Он ко мне расположен и по годам ближе ко мне, чем к вам или к дяде. Я потолкую с ним и допытаюсь, насколько тот негодяй мог иметь серьезно, вредное влияние на него. А вы пока наблюдайте за ним издалека, не показывая ему и вида, что вы подозреваете его в чем-нибудь. В противном случае он съежится, уединяться станет, чуждаться вас…

– Да, да, – закивал одобрительно Юшков, – уж это чего хуже!.. Я не страшилищем, я… другом хотел ему быть всегда… И вдруг какой-нибудь… Скверные времена начинаются, Борис Васильич! – воскликнул он, не договорив предыдущего. – Читаешь вот иной раз, что теперь в журналах пишется, отвратительно! Проповедь какая-то безумная… Ну-с, а теперь пойду к вашим барыням чай пить с ромом, – заключил старый моряк, с видимым над собой усилием переходя на веселый тон.

После чая он тотчас же уехал.

Жизнь во Всесвятском приняла по наружности свое обычное, мирное течение… Но она была, увы, уже несомненно возмущена внутри – и это чувствовалось теперь каждым из трех участвовавшим в ней лиц. Словно какая-то зловещая птица пролетела между ними, задев каждого из них своим темным крылом. Более всех сказывалось это в душевном состоянии Александры Павловны Троекуровой – и тем глубже, чем менее способна она была дать себе отчет в том чем-то неосязаемом, что теперь как бы ходило кругом нее и ткало незримую сеть на гибель ее столь еще недавно безмятежного, бесконечного счастия. Муж был все так же ласков, добр, предупредителен к ней – но это было уже «не то, не то», говорила она себе… даже не говорила, не решилась себе сказать, но чуяла каким-то особым, глухо ноющим, как в первые минуты зубной боли, внутренним нервом. Он так же приветливо улыбался и целовал ей руку, когда она входила в его покой и припадала к нему на диван, осведомляясь о «его ноге», но руку эту он не удерживал теперь подолгу в своей, как бывало, но в улыбке его, но в этом «все так же милом» моргании его глаз, направленных на нее, недоставало того «незабвенного», прежнего выражения нежной, «всю ее охватывавшей» страсти… К тому же «эта тайна», которую она угадывала и которую «никто не хотел открыть ей», относительно того, что действительно тот «отвратительный человек, решившийся нанести удар Борису!» Она слышала от него, от мужа, что это был «дерзкий парень», вздумавший крикнуть крестьянам, что посредник их обманывает, и что, когда Троекуров кинулся схватить его, он пустил ему палку в ноги, – «и все». Но Александра Павловна в тот же день узнала от няни, что это был «какой-то переодетый» и что подвязанная борода его осталась в руках «конюшего» Скоробогатова, – и побежала снова к мужу за новым объяснением, но он «с видимым нетерпением и неохотой» ответил только: «Может быть, я не обратил внимания», и она более не смела уже возобновлять с ним речи об этом: так очевидно было для нее, что «это ему неприятно»… А между тем для нее было ясно: «если переодетый, – значит, не мужик, значит, какой-то неведомый, опасный враг»… Узнав, что он «убежал», она вся сомлела от ужаса: «Он может явиться опять, может опять… Кто же этот враг, кто же он?..» И, что хуже того, она догадывалась, имя его было известно Борису… и не только ему, но и Кире, но и ее собственной горничной Анфисе, женщине, она знала, искренно преданной ей и которой она вполне доверяла. Она это прочла в смущении, на миг пробежавшем по их лицам, когда она в первый раз начала с ними об этом говорить, убедилась из того упорства, с которым обе они видимо отклоняли всякий дальнейший разговор с нею о предмете, так тревожно занимавшем ее. «Для чего же скрывают от меня то, что известно всем другим?» Десять раз на день просился у нее этот вопрос на язык, и готова она была, стоявшим в горле рыданием, кинуть его прямо мужу, потребовать от него ответа, «решительного» ответа…

Но она, повторяем, – она не смела. Он и так, казалось ей, «не то недоволен, не то скучает» ею. Он не любит «посторонних разговоров, когда занят». А занят он теперь весь день – и все с Кирой: она у него теперь «вместо секретаря»… «Ах, эта Кира!..»

Ну да, Сашенька это знает, она гораздо умнее, образованнее ее; «она все знает»; она там, в Сибири, у отца, «приучена все дела вести». А теперь письмоводитель Бориса Васильевича заболел, как нарочно, горячкой, и она, Кира, взялась исправлять его должность, распечатывает пакеты, и бумаги пишет, и «входящую какую-то ведет»… А вечером газеты и журналы ему вслух читает. Он теперь не может обойтись без нее; он принужден день-деньской лежать с протянутою ногой на своем диване, а она распоряжается за него в его кабинете, как у себя в комнате: пишет за его столом, раскрывает его ящики, роется в его бумагах… Конечно, сама она, Сашенька, всего этого не может, да и некогда ей делать: у нее двое детей, она кормит, да и, наконец, весь дом, «хозяйство» на ее руках… «А все же, все же это ужасно!..»

Но княжна Кира со своей стороны не подавала ни малейшего повода двоюродной сестре своей к ревности менее ребяческого свойства (и та вполне сознавала это в спокойные минуты и мучилась этим сознанием и, впадая в другую крайность, относилась к княжне тогда с преувеличенною, несколько даже надоедливою нежностью). Она действительно делала у Троекурова