Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Сережа не согласился, надеюсь?

– Нет!

– И вам, конечно, – сказала она, – могла прийти эта мысль лишь сгоряча, в первую минуту, в добром желании помочь Сереже… Но не этими путями, Владимир Петрович, не этими! Сергей виноват или не виноват. В первом случае – пусть несет он наказание, во втором – с ним поступать так нельзя! Ему не протекция, а оправдание нужно!.. Я его воспитала, знаю с пелен – он не раб, но и не революционер; он верноподданный своего Государя и сын родины своей!.. Не в его подмосковную, а в Петербург надо ехать… И я поеду; меня там еще помнят, я найду доступ… если бы нужно было, я кинусь к ногам самого Государя!..

Ашанин схватил ее руку и крепко поцеловал ее.

– Вы всегда и тысячу раз правы, милая генеральша! Само собою, что этот путь безо всякого сравнения достойнее и вас, и Сережи… Но это потребует времени; вы, надеюсь, выхлопочете, что его вернут оттуда, а ехать ему туда все-таки надо. У меня же действительно в первую минуту одна только мысль была: добиться, чтобы наш старец тут же отменил свое решение, чтобы Сережа не уезжал вовсе… Потому что ссылка его произведет потрясающее действие на княжну, на Елену Михайловну… А я, признаюсь вам, столько же о ней, сколько о нем думал в ту минуту!

Софья Ивановна, в свою очередь, схватила руку молодого человека.

– А я теперь более еще о ней думаю, чем о нем!.. Если бы не она, я бы также негодовала на поступок с Сергеем, но помирилась бы легко с самим фактом отъезда его на службу в Оренбург. Раз кафедра для него вещь невозможная в настоящее время, пусть он уж лучше постарается принести посильную помощь там, на окраине России, где образованные люди нужны и где он сам может многому научиться среди живой и новой деятельности… Но она, милая моя, дорогая, для нее этот отъезд его – гибель! Она изноет, исчахнет по нем, мучась еще притом мыслью, что он страдает из-за нее, потому что ей… точно так же, как мне, невольно должна прийти в голову мысль, что ссылка Сережи – дело людей, имеющих интерес удалить его от нее многими тысячами верст…

– И она будет права так же, как и вы! – вскликнул Ашанин. – Чесмин, которого вы знаете, прямо говорил Сереже, что все это затеяно не в кабинете графа, а в Петербурге!

Софья Ивановна помолчала.

– Гадко об этом думать, – сказала она затем с брезгливым движением губ, – да и не для чего пока!.. Теперь надо прежде всего написать Елене Михайловне, предварить ее и успокоить, а затем спешить в Москву… и далее. Пошлите мне мою горничную Машу, Владимир Петрович!..

Ашанин вышел исполнить поручение. В гостиной он наткнулся на «фанатика», который, со скрещенными на груди руками и страшно взъерошив ворох волос своих на голове, прохаживался по комнате с совершенно растерзанною физиономией. Увидав приятеля, он остановился на ходу, обернулся и пропустил, как из подземелья:

– Ну что, по-моему вышло?

– Что это «по-твоему»?

– Сережу-то в узилище ввергли?

Ашанин, невольно засмеявшись этому библейскому выражению, прошел мимо него, не отвечая, отыскал горничную Софьи Ивановны и, отправив ее к барыне, вернулся в гостиную, по которой Вальковский продолжал расхаживать со своим растерзанным видом провинциального трагика.

– Пойдем-ка в сад, – сказал он ему, – коли хочешь узнать обо всем. Они уселись там на скамье.

«Фанатик» слушал, и все мрачнее становилась его физиономия. Его недавние розовые мечты разлетались, как дым, уносились, как «тень, бегущая от дыма»3. Гундуров, этот приятель, которого он и любил по-своему, и на блестящую женитьбу которого он так рассчитывал для устройства будущих «театриков» и своих собственных благ, – этот приятель оказывался теперь опальным лицом, ссыльным, не только не имеющим уже более возможности «поддержать товарища при случае», но и уносящим с собою лучшие упования Вальковского на эти чаявшиеся им в будущем театрики, «потому теперь тю-тю», с отчаянием говорил он себе, «на первые драматические роли некого решительно поставить!»

– Оренбург, ведь это к Азии ближе, а, черт их возьми? – вопросительно промычал он, когда договорил Ашанин.

– К Азии точно! – подтвердил тот с новою невольною усмешкой.

– Это, значит, то самое место, откуда «в три года ни до какого государства не доедешь», куда «ворон костей не заносит»?..

– Да, в этом роде…

– Это в тартарары, значит, упрячут беднягу? – продолжал живописать Вальковский.

Красавец не отвечал.

– Ну, а с княжной-то что же? – начал опять тот после довольно продолжительного молчания.

– А с княжной, – молвил Ашанин, быстро подняв свою опустившуюся было под влиянием невеселого разговора кудрявую голову, – то, что ты ей завтра отвезешь письмо от Софьи Ивановны.

– Я!.. А ты же сам что?

– Я не успею; мы с Софьей Ивановной сейчас в Москву едем.

– А я-то когда же туда уеду? – вскликнул Вальковский.

– Когда исполнишь поручение в Сицком… Я приеду за тобой сюда опять, как только с Сережей простимся. Мне необходимо повидать княжну, узнать, как это все будет ею принято, как она решит… Но я могу приехать никак не раньше, как через три дня, а ее надо известить по возможности скорее, чтоб об отъезде Гундурова не дошло ранее из Москвы в Сицкое в таком виде, что она страшно перепугаться может. Ты поэтому должен непременно ехать туда завтра утром.

– Да ведь у тебя же, ты говорил, «почта» устроена…

– Есть, только вернее будет, если ты лично передашь письмо княжне, и притом для меня важно то, что, когда я приеду сюда, я буду иметь возможность узнать сейчас через тебя, какое впечатление произвела на нее эта весть и что затем следовало… Но слушай, Ваня, – добавил Ашанин, – ты должен вести себя там крайне умно. Во-первых, как приедешь, не спрашивай сразу о княжне, а вели о себе доложить княгине. Она тебя, по всей вероятности, примет, но долго не продержит – разговоров у тебя для нее интересных нету: она тебя, надо полагать, сама скоро отошлет к дочери, а нет, так ты ее спроси, можно ли тебе засвидетельствовать почтение княжне, простись и уходи. Если б она тебя спросила: откуда вы к нам приехали? – ты отвечай, как я ей всегда отвечал на это: живу-мол в окрестностях, у знакомых. Понял?

– Да уж не расписывай, сам знаю, как говорить! – промычал «фанатик» недовольным тоном.

Ашанин тем не менее счел нужным продолжать:

– Когда же ты будешь с княжной наедине, сделай ты мне милость, никаких твоих собственных заключений о происшедшем ей не