Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Дверь распахнулась, и из нее вышел довольно высокого роста мужчина с крестом на шее и чрезвычайно приветливым и открытым лицом, управляющий графскою канцелярией. Он передал вынесенную им кипу только что доложенных бумаг поспешившему к нему за ними чиновнику и быстрыми шагами подошел к окну, у которого в почтительной позе, переминаясь на толстых ногах, стоял Елпидифор Павлович Акулин.

– Господин исправник *** уезда? – с учтивою улыбкой проговорил он.

– Точно так, ваше-ство!

– Граф вас просит!

Исправник, прижав шпагу к коленке и вздрагивая всем своим грузным телом, понесся на кончиках ног по направлению кабинета.

– Что он сегодня надолго приехал, Федор Петрович? – спросил с места Чесмин.

– В два часа, покончив с просителями, уезжает обратно в Покровское, – ответил, подходя к нему, правитель канцелярии, повел, слегка поклонившись, на сидевшего рядом Гундурова беглым и как бы сочувственным взглядом, подал майору руку и вышел обычным ему торопливым шагом.

– Так зачем же он вас, думаете, вызвал? – захрипел опять Чесмин, оставшись вдвоем с Гундуровым.

– Говорю вам, не знаю…

– И я не знаю, а догадываюсь…

– Скажите, пожалуйста, если так!

– Он ведь был у Шастуновых, когда вы там с Чижевским лицедействовали?

– Был.

– Видел вас на сцене?

– Да.

– Ну вот! У него тоже театр в его Покровском. Прослышали его барыни про новый талант – мало у них своих-то всяких ломак! – промычал Чесмин. – И загорелось видно, подавай, мол, нам его, да и только!.. А он у нас все, что хотят они, то и…

Он не успел договорить, как из кабинета бочком выполз пространный Акулин с сияющим от удовольствия лицом, скользнул через всю комнату с гвардейскою ловкостью и, как бы робея и смущаясь, между тем как на губах его играла самая плутоватая улыбка, подошел к Чесмину.

– Извините меня, – начал он, – если так… не имея чести быть вам знакомым… но его сиятельство приказали мне звать… а кого именно – я не понял…

– Господина Гундурова? – указал майор на молодого человека. – Так вы ведь его знаете!

– Нет-с, Сергей Михайлович не подходит к тому слову… – промямлил Елпидифор.

– К какому слову? Как он вам сказал?

– А они сказали: «Пошли ко мне плешандаса!» – объяснил исправник, стыдливо опуская глаза и закусывая в то же время губу, чтобы не расхохотаться.

– Ведь вот – на поди! – буркнул майор, сердито подымаясь с места. – Сам до пяток лыс, а тут же насчет других прохаживается!..

И он, лениво разваливаясь на ходу, как делал это сам граф, с которым Чесмин имел и этот пункт сходства, отправился к нему в кабинет.

– Здравствуй, плешандас! – тем же словом приветствовал его из самой глубины длинной и довольно темной комнаты голос начальства.

Граф сидел у своего письменного стола в больших серебряных очках на носу и перебирал бумаги.

– А вам очень нужно, – затворяя за собою дверь и делая несколько шагов вперед, отгрызся Чесмин, – очень нужно обращать меня в смешки пред каждым встречным?

– Не сердись, майор! – запел со смехом граф, не оборачиваясь к нему и продолжая искать в своих бумагах.

– И откуда вы этакого слона добыли? Насилу к вам в двери влез!

– Слон, а распорядительный! Я таких люблю!.. И на театре пресмешно играет!..

– На что я вам нужен? – спросил Чесмин за наставшим после этих слов молчанием.

– Хотел спросить: у чьих ног лежишь теперь? (Это была стереотипная шутка, которою старец допекал влюбчивого майора чуть не каждый день.)

– Только за этим и звали! – фыркнул тот.

– За этим! – продолжал смеяться граф. – Там есть один молодой человек?

– Есть… Гундуров?

– Да, Гундуров… Отца знал! В Клястицком гусарском полку служил. Как ты, майор был, веселая голова!..

– Ну, а его, сына-то, вы зачем теперь к себе вызвали?

– Мое дело, а не твое! – запел опять «московский воевода». – Зови его сюда!

Чесмин повернулся и вышел.

Нашему герою было не по себе: и усталость, и чувство человеческого достоинства, оскорбленного бесцеремонностью вызова его и «доставления» сюда, и перспектива объясняться с этим московским «пашой» в качестве актера, как предсказывал ему Чесмин, – все это мутило его и раздражало… С угрюмым и сосредоточенным выражением лица вошел он в кабинет графа.

– Дверь за собой заприте! – едва успев переступить порог его, услыхал он голос хозяина.

Сергей сделал шаг назад, потянул незатворенную им при входе дверь…

– Подойдите, – продолжал голос. Он подошел к самому столу.

Граф засыпал песком только что подписанную им бумагу, излишек песку ссыпал обратно в песочницу, снял очки, вложил их аккуратно в футляр и только теперь, взглянув на молодого человека, указал ему кивком на стоявший против него у стола стул:

– Садитесь!

Гундуров молча опустился на него.

– Ну что же вы теперь делаете? – начал «паша», помолчав и уставившись на него.

«Как же я это ему объясню?» – сказал себе несколько озадаченный этим вопросом Сергей.

– Я жил теперь у себя в деревне… – отвечал он вслух.

– Хозяйством занимаетесь?

«На что это все ему?» – продолжал думать молодой человек.

– Нет… я в хозяйстве мало смыслю. У меня… тетушка, воспитавшая меня… и которая продолжает управлять моим имением.

– Как зовут?

– Меня… или тетушку? – несколько оторопело спросил Сергей.

– Вашу тетушку!

– Софья Ивановна Переверзина.

– Переверзина! Муж служил по интендантской части? Генерал-майор? Онуфрий Петрович звали?

– Да-с.

– Знаю!

И ладони графа поднялись вверх:

– Добрый человек был, только слабый! Мошенники окрутили, под суд попал. Хорошо, что умер, в солдаты бы разжаловали!

«К чему это все, к чему?» – спрашивал себя, ничего не понимая, Гундуров.

– Зачем не служите? – услышал он новый ех abrupto вопрос.

– Я готовил себя к ученой карьере, – отвечал он, – имел в виду занять кафедру в здешнем университете и для этой цели думал съездить в славянские земли…

– Не пустили, знаю! – прервал его голос. – Все знаю! Сами виноваты! Зачем ездили в Петербург? Должны были явится ко мне, как главному здешнему начальнику! Я бы отпустил.

– Я… очень жалею… в таком случае, – пробормотал Сергей.

– Жалеть поздно! А там неосторожно себя вели, кричали, обратили на себя внимание!

– Я не кричал, – сказал Гундуров, – а удивлялся и старался узнать те поводы, которыми я мог бы себе самому объяснить этот отказ мне в паспорте за границу, когда цель моей поездки была прямо и ясно прописана в моем прошении…

– Нечего было удивляться и прописывать нечего было! – прервал его опять голос. – Сами виноваты!.. И до сих пор не унялись, всякий вздор мелете!..

Герой наш вспыхнул весь и от резкости выражения, и от неожиданности самого обвинения.

– Позвольте узнать… ваше сиятельство, – неловко как-то примолвил он, вспомнив, что надо было хоть раз употребить этот титул в разговоре