Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

время, и к этому присоединялся еще дамоклов меч возможности переселения всей семьи Шастуновых в Петербург, а «там она пропала для меня навсегда!» – говорил себе с болезненным замиранием сердца Сергей… Софья Ивановна старалась утешить его, успокоить, ссылаясь на сообщавшийся Линою разговор ее с дядей, из которого было очевидно, что он не желает поступать обратно на службу, не хочет жить в Петербурге. Но в душе тетка Гундурова была сама далеко не спокойна. «Он был всегда честолюбив, – думала она о князе Ларионе, – всегда был в делах, привык к власти; он расстался с нею добровольно, но не может не томиться теперь своим бездействием; он не доволен в настоящую минуту, что его посадили в Совет, а не сделали министром, но ведь, быть может, и сделают, – ясно, что о нем вспомнили, что вернули ему милость, а сам он приедет в Петербург, соблазнится, останется»… Софья Ивановна не менее племянника волновалась мыслью о том, какой жестокий удар мог быть нанесен его надеждам переездом Шастуновых из Москвы. Как быть в таком случае? Ехать и ему в Петербург, поступить на службу (какое положение для молодого человека в Петербурге вне службы?), пойти по известной колее светского чиновничества, от которого она всю жизнь свою мечтала уберечь его?.. Софья Ивановна воспитана была, провела всю свою молодость на невских берегах; ей ведом был тот «нравственный воздух, которым живут там люди», тот строй взглядов и понятий, что царил там неумолимым деспотом в те времена. Она знала, что «с московскою, да еще студентскою», как она выражалась, «независимостью Сергея» он так же мало был способен помириться с «казенщиной» петербургской канцелярии, как и с «казенностью» петербургского большого света, что он или обратит там «откровенностью своих суждений» внимание на себя – вещь весьма опасная в ту пору, – или раздражится, вовсе не станет ездить в то общество, где единственно представлялся бы ему шанс встречаться с княжной Линой. Да и наконец, говорила себе Софья Ивановна, если б он и подчинился всему этому, решился терпеливо вынести все, что так противно было там и природе его, и воспитанию, если б он и обратился в приличного молодого человека «с хорошим служебным будущим», – насколько в глазах этого света прибавилось бы ему прав от этого на руку одной из первых по имени, богатству и красоте невест в России? Не так же ли все и вся завопило бы о неслыханной дерзости его «претензий», если бы чувство его к княжне стало там известно?.. А сама она, Елена Михайловна, не подверглась ли бы она пересудам и толкам самого злобного свойства за «поощрение этого чувства, за такой amour indigne d'elle2», как сказали бы эти люди? «Не измаялась ли бы она вконец, сердечная, не истаяла ли бы, милая, под гнетом неустанных намеков, уколов, упреков, среди этого неумолимого бессердечия и пустоты?..»

Так рассуждала тетка Гундурова, и в обнимавшей ее тревоге мысль о племяннике не отделялась от мысли о княжне; она сама не могла сказать себе теперь, кто из них был дороже, был ближе ее душе… «Как она будет в состоянии вынести все это», озабочивало Софью Ивановну даже гораздо более, чем то, какие последствия «все это» могло иметь на жизнь, на всю судьбу Сергее.

Но у Софьи Ивановны, как и у глубоко родственной ей по душе княжны Лины, была одна великая внутренняя сила: она верила! «Не унывай и борись до конца, а там да будет воля Мудрейшего нас!» В этих словах находила она неизменно то «окрыляющее», по выражению ее, чувство, при котором бодрел ее дух и яснел помысел в самые трудные минуты жизни и которое невольною властью своей подчиняло себя и всех ее окружавших. (И счастлив в этой жизни тот, кому суждено испытать над собой «окрыляющее» влияние такой верящей, любящей и не клонящей головы своей под грозою женщины!)

И теперь произошло то же самое. «Никто как Бог!» – сказала себе Софья Ивановна после долгого передумыванья всяких тяжелых мыслей и ни к чему не приведших соображений, возбужденных в ней полученным из Сицкого известием. И она как-то вдруг успокоилась и ободрилась, и вернувшуюся к ней ясность духа сообщила и «ютившимся под ее материнским крылом птенцам несмыслящим», как называл в шутку себя с приятелями Ашанин. Всем им, включая сюда и Гундурова, как бы вдруг стало очевидным, что не из чего приходить заранее в отчаяние, что тон письма княжны был гораздо более успокоительного, чем устрашающего свойства и что сама она, наконец, не принадлежала к числу тех созданий, чья зыбкая воля клонится по прихоти всякой перемены ветра: «ее не сломить никакому Петербургу!» – подумалось всем им.

Оба приятеля Гундурова одинаково от всего сердца желали ему успеха, хотя и руководились при этом не совсем одинаковыми побуждениями. Донельзя распущенный в нравственном отношении, но искупавший свои слабости действительно «золотым», как говорила Софья Ивановна, пылким и великодушным сердцем, Ашанин не имел ничего иного в виду при этом, как счастие друга, которого он любил как брата и глубоко уважал как человека. Искренний «фанатик» театрального искусства, Вальковский таил вместе с тем, под своею, весьма часто намеренною, грубостью немало, что говорится, «хитростцы» и практического расчета. Он любил Гундурова по-своему, за «охоту и талант» его к сцене, и в браке его с девушкой, имевшею принести мужу в приданое такое огромное состояние, как княжна, видел прежде всего ту выгоду, которою сам он, Вальковский, в случае такого приращения земных благ у приятеля, мог извлечь для себя как по части устройства всяких будущих «театриков», так и относительно грядущего размера тех вспоможений всякого рода, которыми он искони привык пользоваться со стороны обоих своих пансионских товарищей… На этом основании он гораздо более Ашанина волновался заботой об исполнении желаний Гундурова и очень часто, сам не подозревая того, оскорблял нашего героя в его чистом и благоговейном чувстве к княжне Лине.

– Послушай, брат, – говорил он ему озабоченно на другой день после получения ее письма в Сашине, – я всю ночь продумал о твоих обстоятельствах и пришел к тому, что нечего нам тут всем киснуть, когда настоящее дело делать треба!

– Какое это такое «настоящее дело»? – спрашивал Сергей.

– А такое, что коли б эта лядащая фря, княгиня, захотела дочь силой в Питер везти, так ведь и мы можем ей такой камуфлет подпустить… Я все сообразил подробно. На козлах ямщиком – я. Весь этот аллюр ихний знаю я теперь до тонкости, то есть в самом настоящем виде изображу, не отличить!