Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она взяла бужуар из рук сестры, посветила им, пока они втроем спускались с лестницы, и, вернувшись в свой аппартамент, закурила папироску и уселась опять за чтение «Le petit chose»… Ho строки и буквы прыгали у нее пред глазами, и она досадливо кинула книгу на столик… «Дорвался-таки до последнего, – проносилось у нее скачками в голове, – как глупо!.. Переодевания, прятания в подвале, точно в старых романах… И все равно отыщут, в тюрьму посадят, сошлют… Да еще какие-то прокламации с собою притащил, – вспомнила она, – чтоб и нас всех заодно с ним, пожалуй, затаскали». И брови ее сжались озабоченно и злобно.

A виновник ее докуки с Настей и Варюшей, спустившись в нижний этаж (они, чтобы не отстать друг от друга, держались за руки – немая впереди), пробрались в буфетную и направились к левой ее стене, где между дощатым кухонным столом для мытья посуды и старым крашеным шкафом, в котором до ближайшей стирки держала Мавра, мать Варюши, грязные господские скатерти и салфетки, прорезан был в полу люк над пустым, давно ни к чему не служившим каменным подвалом, высотой в полтора человеческого роста и пространством шага в четыре во все стороны, с двумя решетчатыми отдушинами, выходившими на «красный двор» над самой землей.

Девочка, присев на корточки, тотчас ощупала железное кольцо, ввинченное в люк, приподняла его и, удерживая одною рукой над головой своею, с замечательною для своих лет силой юркнула под него, как змея, на узкую лесенку, спускавшуюся в подвал, не выпуская руки Володи и как-то особенно дергая ее: «Спускайся, мол, скорее!»

– Придержи, Настя! – шепнул он сестре.

Она различила в темноте край приподнятого люка, уцепилась за него обеими руками… Спутники ее благополучно спустились в подземелье…

Пронизывающею, могильною сыростью обдало там сразу молодого революционера; он вздрогнул всем телом, машинально шагнул к отдушинам, откуда несло еще не успевшим остыть после жаркого дня воздухом…

А Варюша между тем совала ему в пальцы что-то гладкое и хвостатое: это были две длинные морковки, оставшиеся у нее тут в углу из запаса всяких съедобных в сыром виде овощей, которые она имела страсть похищать тайком с огорода.

– Спасибо, – сказал он, невольно усмехаясь и сжимая ее руки, – я есть не хочу…

Вдруг он почувствовал, что ее губенки крепко прижались к его руке, и что-то влажное и теплое капнуло в то же время на нее…

– Ты добрая девочка, Варя, – вырвалось у него дрожащим звуком, – поцелуй меня!..

Но она уже карабкалась вверх по лестнице, словно ничего не слышала… Люк опустился.

– Ну, вот и погребли заживо! – с напускною шутливостью, чтобы не дать воли забиравшему его жуткому чувству, сказал себе чрез миг Буйносов, услыхав глухой скрежет чего-то тяжело скользившего над головой. Это Настя с Варюшкой общими усилиями, напрягая мышцы и напирая руками, передвигали с места, насколько могли беззвучно, к счастию их – в эту минуту пустой и потому не особенно грузный, сосновый на ножках шкаф, норовя наугад поставить его так, чтобы скрыть под ним кольцо и железные петли люка.

– Должно быть довольно, – прошептала наконец Настасья Дмитриевна, – обшарь рукой, Варя!

Девочка кинулась наземь, тщательно обвела ладонями кругом и под шкафом: дно его прикрывало теперь совершенно и кольцо, и петли… Она задергала утвердительным движением барышню за платье.

– Верно, Варя? – спросила для большего убеждения своего та.

– Мм!.. мм!.. – промычала немая и потянула ее за собою к двери. «Нечего, мол, более нам делать здесь».

Они все так же в потемках поспешно поднялись вверх в мезонин. Варюша побежала к Антонине Дмитриевне. Настя осталась в коридоре, прижавшись к перилам лестницы в ожидании, «что будет далее». Сердце у нее невыносимо билось, ноги подкашивались…

Брат ее тем временем стоял у своей отдушины, напряженно прислушиваясь к долетавшим сквозь узкое отверстие ее звукам; кто-то будто переступал подошвами по траве тут же, в ближайшем от него расстоянии, и от времени до времени тяжело переводил дыхание. Но, кроме стеблей росшего у стены бурьяна, которые мог он сквозь решетку осязать рукой, Володя ничего во мраке различить не мог… «Стоит тут кто под окном, или мне это только представляется?» – как винтом сверлило у него в голове, – и ничего мучительнее этого вопроса, казалось ему, не испытывал он еще с самого рождения; в его душе ныла злобная, невыносимая тоска…

Но вот уже совершенно явственно зашуршали в бурьяне чьи-то ноги: кто-то торопливо подходил к дому, к тому самому окну буфетной, под которым находился подвал.

– Что? – донесся до Володи короткий шепотком вопрос басового голоса.

Другой – «а, вот он, стоял-таки тут!», пронеслось в голове молодого человека, такой же низко-гортанный голос отвечал тем же шепотом:

– Приходили, кажись, сюда в комнату, ваше всблародие – верно это. Без огня, и разговору не слыхать было, a только ходили, стульями что ль двигали… И с опаской, надо быть, ваше всбл… потому, чтобы шуму не было старались, это я верно дослышал.

– Предварить успели! – досадливо пробормотал первый из говоривших. – Из-за плетня, я заметил тогда, выскользнула какая-то фигура… Гляди, если бы вздумал кто из окна, ты так и навались…

– Будьте покойны, ваше… пропуску не дадим.

– Да окно заметь хорошенько…

– Замечено, с угла четвертое.

– Ну, значит, пропал я! – проговорил мыслено Буйносов, стискивая зубы…

VIII

Следовавшие за возвращением ее наверх минуты показались вечностью Настасье Дмитриевне. Она все стояла на верхней площадке лестницы, опершись о перила ее, устремив глаза вниз и ожидая каждый миг, что «вот они сейчас, сейчас войдут, пойдут шарить по всем комнатам»… «Они к нему заберутся, разбудят!» – ударило ее внезапно, словно камнем в голову: вся поглощенная тревогой о брате, она забыла об отце «несчастном»…

Она кинулась вниз, пробежала в свою комнату, соседнюю с покоем старика, осторожно потянула дверь к нему, вошла на кончиках ног…

Он спал, уложенный подушками, у окна, в глубоком вольтеровском кресле, служившем ему обыкновенно ложем (больные его ноги не переносили лежачего положения), – спал мирным, редко дававшимся ему сном. Маленькая керосиновая лампа под стеклянным колпаком, прикрытым зеленым бумажным абажуром, поставленная на какой-то старинной тумбе из красного дерева, за спинкой кресла, освещала ободком падавшего от нее света верх его черепа, его всклокоченные, густые и не совсем еще седые волосы. Дыхания его почти не было слышно…

«Заснул как ребенок, после стольких ночей, и если вдруг теперь…» И сердце нестерпимо заныло у девушки.

– Мавра, – наклонилась она к толстой бабе, приставленной ею к больному