Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

В автобусе ребята вели себя шумно. Хохотали, громко переговаривались через весь салон — привыкли перекрикивать шум цеха. Лица пассажиров выражали явное недовольство, но, как обычно, никто из них ничего не говорил. Только у одного чистенького, отутюженного господина наконец лопнуло терпение, и он попросил:

— Нельзя ли немного потише? Ведь вы же не глухие.

Ребята обиделись и замолчали, а потом стали назло галдеть и смеяться громче прежнего. Но никто уже не решался сделать им замечание.

Первый рассказчик

В тот день мне не везло с самого утра. На душе было тревожно. Не успел я заступить на дежурство, как меня послали разбирать какие-то ничтожные, бессмысленные ссоры. Многие горожане в поисках покоя и тишины строят за городом небольшие домики, но, видимо, уединенная жизнь гнетет человека, и он начинает мечтать о соседе, а как только появляется сосед, нет конца перебранкам и дракам — можно подумать, что только ради этого люди ищут общества друг друга! Повод для ссоры находится очень легко. Достаточно сказать: «Твой ребенок бросил камень в сторону моего дома» — или: «Ты украл кирпич с моего участка».

Как мы ни старались всякий раз примирить противников, ничего не получалось. Каждый оскорблял другого как мог и клялся, что отомстит обидчику. Приходилось доставлять их в полицейский участок. Там, наругавшись вволю, они остывали, мирились и, взявшись за руки, отправлялись домой. Это бесило меня больше всего. Будь моя воля, я бы задал им перцу! Ведь они просто издевались над нами.

В полдень мы расположились в соседней с дежуркой комнате пообедать. Ребята оживленно болтали и подшучивали друг над другом. Я молчал. Не хотелось ни есть, ни разговаривать.

— Что с тобой? Дома что-нибудь случилось? Опять ребенок заболел? — спросил меня кто-то.

— Да нет, все в порядке, — ответил я и заметил, что один новичок смотрит на меня. Мне вдруг представилось, что этот парень — я, что это я сам сижу напротив себя и нас разделяют тридцать лет. Через тридцать лет он будет таким, как я. Мне захотелось крикнуть ему: «Уходи! Сбрось с себя эту форму, парень, и беги отсюда куда глаза глядят!»

Но я ничего не сказал, лишь покачал головой, взглянув на него. А если бы и сказал, он бы меня не понял. Подумал бы, что я сошел с ума. Видимо, я действительно был не в себе, когда однажды согласился всю жизнь рыскать по полям и селам, по горам и долинам!

День и ночь в полицейский участок поступают донесения: в такой-то деревне подрались, имеются жертвы… Причина? Не поделили воду, или чья-то корова забрела на чужой участок, или по злобе крестьяне сожгли друг у друга пшеницу. Когда мы прибывали на место происшествия, все обычно бывало уже кончено. С плачем и причитанием хоронили убитых. Первое время меня, наивного, неопытного парня, все это поражало. Жандармы, служившие вместе со мной, брали с каждого замешанного в драке от трех до пяти туманов — тогда это были большие деньги. Теперь такса возросла до тридцати — пятидесяти туманов в зависимости от последствий драки. Причем брали со всех — и с виновных, и с пострадавших. Поэтому выгадывали те, кто бил, а больше всех — умершие. Если на месте разобраться было трудно, составляли список причастных, двух-трех доставляли в город и сдавали в полицейский участок.

Потому, как только мы появлялись в деревне, двери одна за другой захлопывались перед нами, иногда даже запирались на задвижку. Я пытался усовестить сослуживцев, взывал к аллаху и пророку, но надо мной только смеялись.

— Полно тебе! С ними иначе нельзя!

— Почему же? Не по-божески это — грабить несчастных людей.

— Сами виноваты! Трусы они и слюнтяи, раз все покорно терпят и не решаются напасть на нас. Они ведь не винтовок, а формы нашей боятся. Не веришь? Попробуй как-нибудь в полночь пройдись один по деревне: никто руки на тебя не поднимет.

Да, это действительно так. И хотя я вовсе не хотел быть для них пугалом, неумолимым Азраилом[7], на самом деле был им. Они смотрели на нас, жандармов, как на неизбежное зло, что-то вроде стихийного бедствия или мора.

Я старался держаться в стороне, и обо мне говорили: «Да ну его! Он чокнутый какой-то!» Те же, кто не были вроде меня «чокнутыми» или покорными, как большинство, доставляли властям массу хлопот.

Я хорошо помню тот вечер, когда к нам прискакали с соседнего поста два перепуганных насмерть жандарма. Пока они ходили по делам в деревню, несколько таких непокорных молодцов налетели на пост, перерезали всех жандармов и, забрав оружие, удрали. В ту ночь никто из нас не сомкнул глаз. Теперь, решили мы, очередь за нами. Не выпуская винтовок из рук, мы тревожно прислушивались. В каждом шорохе нам чудился топот коней. Утром один из нас поехал с донесением в город, а остальные отправились на соседний пост, чтобы похоронить товарищей.

С этого дня начались наши скитания по горам. Мы получили приказ во что бы то ни стало найти бунтарей и доставить их живыми или мертвыми. Поиски продолжались четыре года. Ровно четыре года. Сначала это было даже интересно, словно игра в прятки. Мы ищем, они прячутся, потом вдруг появятся где-нибудь, поманят нас за собой. Иногда мы ловили тех, кто, не вытерпев, приходил навестить жену и детей, и доставляли в город. В этих случаях кто-то из нас получал возможность побывать в городе, проведать семью. Но дело затянулось, и вот однажды пришел приказ немедленно кончать с ними. Нам прислали подкрепление. Один пленный выдал своих, и нам удалось окружить их. Самыми трудными были последние пять месяцев, когда мы карабкались в горы все выше и выше. Они же отсиживались в укрытиях и лишь иногда посылали кого-нибудь в деревню за провизией. И патроны брали неизвестно откуда. Может, сами их делали. Мои товарищи были изнурены трудными переходами, изнемогали от нестерпимой жары, гибли под пулями.

Мы все теснее сжимали кольцо окружения, не давая им возможности запасаться провиантом. Наконец ловушка захлопнулась. Двое из бунтарей в отчаянии пытались даже перебежать к нам, но были убиты своими же, чтобы другим неповадно было. В конце концов, обессиленные, измученные, они поняли, что выхода нет и лучше сдаться. Им было обещано, что явка с повинной облегчит их участь. Конечно, это были лишь пустые слова. Столько претерпев, мы жаждали мести. Окажись они в наших руках, уж мы бы отплатили им за свои мучения! И все же они верили в этот сладкий обман и однажды после полудня вышли