Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская

Дышать тяжелее с каждым разом, духота какая-то пошла и вонь. И еще мухи без счета. Как можно сосчитать всех мух! Даже Натка из калькуляторов, у которой над столом кошка висит, перестала со мной здороваться – не со зла, просто у нее и минуты свободной не было. Хлыщ справа мотал башкой своей непричесанной – погоди, видишь, запарываемся. Ну от него никогда толку не было. Рыжая снизошла однажды, кивнула. Знаешь, говорит, что у Люськи там пополнение? Я кивнул, будто бы правда знал.

Обидно, между прочим – ставят наблюдать за помещением, а потом держат в секрете, что у них происходит. Ну, не мое дело тогда, и не спрашивайте, не моя на такие дела ответственность.

А вопли, что из ее загона постоянно доносятся, – тоже, меня же не просили вмешиваться! Пусть Рыжая этим сама занимается. Она и шастала туда по специальному приглашению, в полный рост, в сапогах и наморднике, и вытаскивала корыта и вонючие мешки, а потому что работа такая и ничего не попишешь.

А потом Хлыщ показал мне картинку, как будто механическая мышь на веревке, и ее разбивают молотком, а потом крыса такая, с зубами, можно сказать, зубищами, и колючки из хребта, как если б она дикобраза проглотила, и согнулась еще так, от боли вроде, ну да с ежом-то в пузе! Да только из задницы у нее уже другие мыши валятся, целый дождь колючих мышей, и она вроде как стоит в них по колено, целое море мышей вокруг. Бррр… А этот придурок мне еще «Пых!» в лицо!

Нет, кто бы тут не завыл! А они выговор мне выписали, мне, не этому придурку недоделанному. Короче, я тоже сказал, увольняюсь, сами дальше разбирайтесь, мне это все остовиздело. Даже не подумали отговаривать, извиняться, если что, ну да их свинячье дело. Но отходную мне нормальную закатили, против правды не попрешь, полная поляна, даже эта пришла, из дальнего загона, ну, что у самой стены, короче, та, с узкими зрачками. Я, можно сказать, тогда только ее и разглядел реально, какие у нее уши – нет, не исцарапанные, просто шелушатся сплошь, а она их расчесывала и расчесывала, остановиться не могла.

Я только спросил у нее, что она тут делает, со всеми этими крысами, но у нее сделалось такое лицо, что я сам сказал ей, забыли, Люсь, забудь, просто забудь об этом.

Письмо семнадцатое

«господин! на закате…»

     господин! на закате

четвертого августа

семьдесят третьего,

как ты знаешь, года

республика пала.

в город вошли термиты.

     они шли волна за волной,

как море. мужчины

встретили их мечами,

кнутами и пилами.

мы стояли на стадионе,

рабы и свободные, мальчики

и молодые герои.

     консул погиб в числе первых.

как он визжал! как долго

визжал и хрипел и булькал.

они сожрали его.

перекусив перевязь, добрались

до тела, все остальное потом —

нагрудник, сандалии, шлем.

     другие бежали, бросив оружие.

их загоняли, по ногам заползали

под платье. выгрызали сначала

мошонку. так погиб милый Виктор.

и твой новый любимец – Павел.

     остальные

перешли на сторону

победителей.

     их биллионы.

они превосходят размером

взрослого воина. или ему по колено.

их глаза обращают в камень

каждого, кто в них заглянет.

их слух превосходит возможности

человеческого.

их челюсти перемелют камни.

кишечник переварит металл.

их жвала, о господин, их жвала!

     солнце пылало на белых камнях,

когда они катились по городу.

     я пишу эти строки, забившись

в щель на полу.

извини за изящный слог, не удержусь напоследок.

за почерк извиняться не стану. сам понимаешь,

плохо держу стило.

     наши пируют в зале. мне слышны

крики Аркадии. несчастная!

я любил ее. и она, бедняжка, любила

мне отдаваться.

     крики смолкли. отовсюду

слышен шелест

и шуршание жвал,

пожирающих город,

людей, камни, дома,

словно черный огонь, без дыма.

когда поднимется солнце,

здесь будет пустыня.

     прощай, господин!

завтра

мы покатимся дальше.

я не узнаю тебя при встрече.

Письмо восемнадцатое

В ночь

Ну зачем, поморщилась Алекс, еще восемь минут можно было поспать, у нее время всегда в точности было рассчитано. Потом: приподняться, перевернуться, подтянуть брови, ногти, губы, что там по списку. Подсчитано, по порядку. Повесить бусы, она твердо установила себе выходить к завтраку в приличной форме, не позволять себе, как эти, с зеленого столика, спальные колпаки и пижамы. Пусть сколько угодно распространяются о неге и уюте, она не позволит себе растечься, расплыться. Никогда в прежних условиях не позволяла и не позволит теперь.

Будильник тарахтел по вискам и скулам. Она давно научилась менять знаки у тактильных восприятий и теперь вытянулась, расслабилась, позволила молоточкам колотить по узлам, как на массажном сеансе, нет, это невыносимо, амплитуда все возрастает. Она досчитала до двадцати, не дождутся, она просто так не сдастся, затем приподнялась, перевернулась, все как положено, по распорядку. Виталик уже суетился вокруг нее – открыл занавеску, подключил питание, подкатил переносной столик. Его руки порхали надо лбом Алекс, приводя на память балет, фортепьянный концерт, нет, балет, стаккато шелковых ножек по резному паркету, быструю гамму по диагонали сцены.

– Хорошо поспали? – Виталик вглядывался ей в глаза. – Провалов нет? Сейчас поедем завтракать. Сегодня у вас большой день.

– Мне нравится ваша мелодия, Виталик.

Алекс растянула губы в улыбке. Она была вежлива с персоналом. Хотя и называла всех Виталиками, но не заучивать же их имена, иных она и в лицо не видела, и голоса не слышала, только мельтешение тонких рук надо лбом и шорохи за затылком.

Пожалуй, ей больше нравились утренние Виталики, хотя те неряхи за зеленым столиком говорили ей, как дожидаются прихода вечерних. Они были здесь намного дольше Алекс, едва ли не самые долго – чуть не сказала -жители. Но Алекс подозревала, они отдавали предпочтение вечерним, умножающим сущности памяти, даже стремились к ним, с первых дней заселения. Так было с еще одним, до них, за розовым столиком. Первые производные, разорванные