Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

смотрел на эту девушку, не мог ею не любоваться. Даже если речь шла о соперничестве.

Ах, да и какая же Нюша ей соперница! Рыженькая, с плоским личиком и кривоватыми зубками, большими рабочими руками, и только звонкий, чистый, колокольчатый ее голосок мог несколько примирить с ее некрасивостью. Ангельский голос да ангельская душа. Ах, как этого мало для пленения мужского сердца! И она в свои без малого восемнадцать лет слишком хорошо это понимала, и сердце ее разрывалось от похороненных раз и навсегда надежд.

Ночью, когда распределенные по комнатам гости заснули, матушка Лидия поднялась наверх, на чердак, в крошечную светелку, где в теплые, летние ночи спала Нюша. Девушка беззвучно и горько мочила слезами подушку. Матушка села на постель возле дочери, вздохнула, молча стала гладить по голове, по рыженьким редким волосикам. От материнской ласки жалость к себе поднялась волной, и Нюша громко возрыдала. «Бедная ты моя, бедная, – рыдало вместе с ней сердце вдовой попадьи, – какая ж ты у меня бедная, кто-то тебя, бедную мою такую, полюбит, разве что пьяница непутевый, а за такого и мучиться-выходить к чему».

– Не плачь, моя детонька, – заговорила вслух матушка. – Ты у меня лучше всех, хозяюшка ты моя ненаглядная, да ты моя золотая девочка, а голосок у тебя – чистое серебро, найдется тебе суженый, не плачь. Да и что в нем, долговязом, хорошего? Так, одно что городской. А городского нам не надо, что они умеют, городские-то? У них у всех и руки не оттуда растут. Нет, моя ты любушка, нам нужен хозяин, умелец, чтоб на все руки, вот как брат твой, Шурка. И не бери ты в голову этого… семинариста с его иностранной барышней. Она и жить тут не захочет. Вон она у меня давеча, как спать ложиться, спросила: а где у вас тут, матушка, душ?.. – Не удержавшись, матушка рассмеялась такой наивности иностранки. – Станет она свои Парижы на нашу чухонь менять! Так, поиграется маленько, да обратно. Каждой рыбке да своя речка.

– Зачем здесь? – захлебывалась в слезах Нюша. – Они в Петербурге станут жить, а там и душ, и всё…

– Ну, пускай в Петербурге, – соглашалась матушка, – нам-то что?.. Петербург-то этот… Никаким душем меня в этот Петербург не заманишь. У нас-то тут рай! Соловьи поют, черника-брусника растет, грибов полон лес, озеро что море, конца-края не видать, жить да радоваться на такую красоту! Хоть с мужем, хоть без мужа, кому какую Господь судьбу приготовил. А уж и мужья-то нынче такие, что лучше бы и без них…

Нюша снова принялась рыдать.

– А мы с тобой помолимся, – на другой лад запела попадья. – Чтоб Бог послал. Он сирот слышит. Слышишь меня, девонька? Помолимся… да такого нам удальца Господь подаст, что там твой Алешка-поварешка!.. – Так уговаривала-убаюкивала попадья свою приемную дочь, пока вместе они, обнявшись и перемешав слезы, не заснули на одной узкой постели.

На следующее утро Алексей и Маняша, позавтракав козьим молоком с хлебом, отправились на озеро. Ни Шурки, ни Нюши за завтраком не было, да и кто ж это в деревне завтракает чуть не в одиннадцать утра? Эдакое только нехозяйственные дачные люди могут себе позволить.

Вода в августе после Ильина дня уже холодная. Но Алексею весело было похвалиться своей удалью, и, скинув футболку и джинсы, он бесстрашно полез долговязой своей фигурой в озеро, когда-то – Словенское море. Ступал медленно, с осторожностью, малыми порциями допуская холод до своего разогретого солнцем тела, не желавшего расставаться с накопленным впрок теплом, потом, набрав воздуха, решительно разогнался и, подымая столбом брызги, бросился в ходившие ходуном волны. Поплыл.

Глядя на него, и Маняша сняла с себя, аккуратно сложив на песок, одежду, осталась в крошечных бикини и лифчике. Подошла к кромке воды, попробовала ногой прохладу.

– Плыви сюда! – звал Алексей. – Не холодно!

И Маняша, закрутив на макушке волосы, храбро нырнула. Поплыла ему навстречу.

Потом долго лежали животами на теплом песке, повернув головы и испытующе серьезно поглядывая друг на друга сине-серыми глазами, отдыхали и грелись на предосеннем солнышке. Одевшись, еще долго бродили вдоль берега, дыша, как сказал Алексей, Русью.

Возвращаясь домой, Маняша вдруг остановилась и, приблизив к нему лицо, сказала:

– Если ты не будешь смеяться, я скажу тебе одну вещь.

– Зачем мне смеяться? – насторожился Алексей. – Конечно, не буду.

– Я бы хотела… остаться здесь жить. Вот. – Проговорив это, она доверчиво ему улыбнулась. – Правда.

О, как его бросило в жар от ее слов! Ведь и он, и он думал о том же! О том, что после принятия сана он хотел бы приехать сюда служить в этом храме, в котором когда-то служил его прославленный теперь прадед! И он обескураженно спросил как уже о деле с ее стороны решенном, но еще не смея ни о чем мечтать:

– А как же твоя свадьба с Леней?..

– Свадьба?.. Но… я не обещала ему выйти замуж… Во всяком случае, у нас еще ничего не было сказано… определенно. Я с ним поговорю. – И она решительно тряхнула кудрями.

И что же? После такого аванса разве не следовало бы ему ее поцеловать? Возможно, она этого и ждала. Но он словно окаменел. Ему казалось неблагородным вот так, открыто, сразу после ее слов выказывать свою сумасшедшую, рвущуюся из груди радость.

– А ты умеешь ходить колесом? – спросил он, уже не в силах удерживать буйство своего ликования, и, не дожидаясь ответа, стал колесить – раз, другой, третий… десятый, пока не упал в изнеможении на песок, и, лежа на спине, вбирая в себя сине-голубые потоки неба, блаженно мысленно повторял: «Спасибо Тебе, Господи! Спасибо тебе, батюшка Феодорит!» И вспоминал батюшкины слова: «Бог укажет тебе невесту». И таял от благодарности и умиления. Вот и указал! Вот и невеста! Неужели… невеста?!

Он вскочил и подбежал к улыбающейся Маняше, заглянул ей в глаза. И молча прочитал в них ответ: «Да, невеста», – ответил ему ее сияющий любовью взгляд.

Домой они пришли перед самым автобусом. Быстренько перекусили и собрали рюкзачки. Ах, хорошо бы теперь к отцу Феодориту, показать свою невесту! Но Шурка уехал по делам, а одним не добраться, ну да ладно, в следующий раз!

Прощаться с гостями Нюша не вышла – матушка сказала: у нее жар. Ну что ж, Алексей ее понимал, у него у самого тоже не только жар, но – пожар.

5

После отъезда Ирины с детьми в Израиль Галина взяла на себя заботу о Юрином здоровье, душевном и телесном. Писала письма, посылала необходимые лекарства, продукты,