Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев

не отсюда ли, не от Прохора ли Матвеевича и началась и пошла она?» — подумал я и сгоряча сказал это старику в шутливом, разумеется, тоне.

Зря начал я такой разговор. Старик вспылил и надулся, встопорщив усы.

— Это кто же мог такую глупость сообразить? — начал он зловещим голосом, глядя на меня в упор глазами судьи. — Или ты, может быть, сам? Смотри-ка, что выдумали: никто-де камня этого не знает, никто-де его не видел!.. Да он что тебе, камень — вывеска, выставлять его на погляденье? Ты что же думаешь, каждый любой может на него глаза пялить и руками хватать? Нет, брат, погоди! Он не всякому доступный, он только настоящему моряку доступный, и тот геройский моряк должен хранить его на груди и никогда с ним не расставаться. А ты с такими мыслями, что вроде никакого камня и вовсе нет, хочешь его увидеть! Да как же ты увидишь, кто тебе покажет? Тот геройский моряк с тобой и разговаривать не станет! О чем с тобой говорить, какой ты моряк, если веры в себе не имеешь? Какой для тебя в этом камне толк — на нем ведь ничего не написано и клейма золотого нет! Пойди вон на улицу, подбери булыжник да гляди сколько хочешь! Ты в себе веры не имеешь, тебе все едино: что камень севастопольский, что булыжник!

Очень обидными показались мне эти слова, и я промолчать не сумел.

— А сами-то вы, Прохор Матвеевич, как его распознаете, если на нем ничего не написано и клейма нет?

— Эх, ты! — усмехнулся старик. — Он ведь кровью политый. Сколько за него, за этот камень, моряцкой нашей крови пролилось!.. А ты спрашиваешь, как я его узнаю. Сердцем почую, вот как!

И Прохор Матвеевич оборвал разговор, дав мне понять, что я за свое маловерие недостоин дальнейшей беседы о камне. С тем я и ушел, унося в душе обиду на старика и даже про себя поругиваясь, что вот, мол, какую моду взял старый: чуть что не по нем — сейчас нотации, выговор…

Так и остался я при своих прежних мыслях, что старик сам сочинил всю историю о севастопольском камне, пустил ее в мир, а признаться в этом не хочет — не сочли бы его-де каким-нибудь пустозвоном, что всем на потеху выдумывает разные побасёнки.

И в этом своем убеждении, что всю историю о севастопольском камне сочинил сам Прохор Матвеевич, я не ошибался и не ошибаюсь. Действительно — он сочинил. Значит, правду я ему сказал тогда и зря он сердился?

В том-то и дело, что сердился он вовсе не зря! Да, в тот памятный вечер правду говорил я, но прав был все-таки он, Прохор Матвеевич, кругом прав!.. Немного прошло времени, и за свою правоту, за свою веру старик был вознагражден великой, небывалой честью. Не стоит, впрочем, забегать вперед — буду рассказывать по порядку.

Однажды, недели через две после нашего разговора, Прохор Матвеевич отправился утром на рынок за веревками и мешками для упаковки своих вещей. События в Крыму нарастали бурно. Прохор Матвеевич, коренной севастополец, спешно готовился к возвращению на родину.

Возвращение в Севастополь! Все двадцать два месяца старик жил только этой мыслью — с нею ложился он спать и с нею просыпался.

— Я, как тот севастопольский камень, на своем месте должен находиться, — говорил он друзьям и знакомым. — Поубавить бы мне годков, в первый же день был бы я в Севастополе! Да вот беда — не сочувствуют военкоматские. Нельзя, говорят, года не те… Значит, придется мне запоздать.

…Нет, не опоздал Прохор Матвеевич, вошел одним из первых в Севастополь, и никакие военкоматские не смогли ему помешать.

Вот как это произошло.

Он толкался по туапсинскому рынку, приценялся к веревкам, мешкам и рогожкам, а всемогущая судьба уже готовила ему волшебный, чудесный подарок.

Когда, возвращаясь домой с пучком веревок и рогожным свертком в руках, поравнялся Прохор Матвеевич с центральным городским госпиталем, из стеклянных дверей выпорхнула на улицу молоденькая фельдшерица в белом халате и в косынке из марли. Она глянула вправо, глянула влево и, увидев Прохора Матвеевича, быстрым шагом направилась прямо к нему.

— Извините, товарищ! Скажите, пожалуйста, вы моряк?

Прохор Матвеевич воззрился на нее с удивлением, а потом и с начальственной строгостью. Старый служака, ревностный блюститель флотской дисциплины и субординации, он не любил в молодежи, а особенно в девушках, излишней бойкости — «озорства» по его выражению. А девушка, улыбаясь, ждала ответа. Была она маленькая, худенькая, с карими веселыми глазами, с ямочками на щеках — словом, вид имела самый легкомысленный (надо же было всемогущей судьбе принять на этот раз именно такой облик!).

— Моряк… А в чем дело? — сказал, наконец, Прохор Матвеевич сиплым и хмурым боцманским басом, тем самым, который заставлял в свое время трепетать нерадивых матросов. Но девушка ничуть не испугалась, улыбка засветилась на ее лице еще веселее.

— А вы давно моряк? А вы плавали на кораблях? Или только на берегу, в порту?..

От такой неслыханной дерзости Прохор Матвеевич даже онемел и молчал, выпучив глаза на свою веселую собеседницу. Девушку спасла только ее полная наивность — всякий другой был бы испепелен в одно мгновение на месте за такие слова!

Но окорот этой не в меру бойкой девице надо было все-таки дать.

Прохор Матвеевич ответил вопросом:

— А вам сколько лет, позвольте спросить? Какого года вы рождения?

— Девятнадцать лет. В двадцать пятом году родилась.

— В двадцать пятом! — внушительно сказал Прохор Матвеевич. — Так вот, когда вы родились, у меня уже без малого тридцать лет корабельной службы за кормой было. Я в море двенадцати лет пошел.

Девушка взглянула на Прохора Матвеевича серьезно и с уважением, легкомыслие исчезло с ее лица, между бровями появилась тонкая складка.

— В госпитале у нас один старшина лежит, — сказала она. — Просил обязательно разыскать старого моряка, настоящего. Какое-то морское дело у него, никому не хочет доверить — моряка требует.

Прохор Матвеевич, ясное дело, пошел. Свои веревки и рогожи он оставил на подоконнике вестибюля, затем облачился в белый халат и вслед за девушкой поднялся по лестнице на второй этаж.

На этой лестнице и переломилась жизнь Прохора Матвеевича. Великий мастер сочинять и рассказывать разные удивительные истории, он сам угодил в такое приключение, в такую историю, что сразу и поверить нельзя.

Следом за фельдшерицей он вошел в палату. Койка старшины стояла в глубине, у окна. Старшина дремал, под одеялом угадывалась его толстая неподвижная нога в лубках и гипсе.