Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

— Меня они тоже к суду притянули, вместе с рабочими из Лахти. Обвинили нас, будто мы хозяйничали на судоверфи. А с верфи взяли, да и сообщили, что все там в порядке, ничего не разграблено. Так что обвинение в грабеже отпало само собой. Словом, выпустили.

Посидев немного со стариками и напившись кофе, Яли заторопился к Айни. Отец хотел сходить и привести ее с детьми сюда, но Яли был против. «Дети, наверно, уже спят, да и зачем их беспокоить», — отговаривался он, а сам думал об Айни, о том, что после долгой разлуки они наконец-то смогут опять побыть вдвоем. Отец пошел проводить Яли. Сандра со слезами радости на глазах смотрела, как они вместе вышли из дому. Все бы хорошо, но вот нога... Мать сокрушалась, что ее сын хромал. Не сильно, но все-таки заметно.

III

Старая кобыла старика Вяхяторппа все лето была в Тампере у белых. Много разных поездок пришлось ей сделать, случалось возить и трупы, когда красных сваливали в ямы и закидывали песком и щебнем. Прошло много недель, пока лахтари вернули лошадь. Соседский Вихтори признал ее, старенькую гнедую клячу, среди других батрацких лошадей и привел к Вяхяторппу.

Кобыла сильно отощала, бока у нее отвисли. Здорово ей, видать, там досталось. Телега была вся перепачкана кровью, вожжи и упряжь тоже. А сани так и пропали. Вихтори бросил упряжь в пустой сарай старика Вяхяторппа, потому что мужчин в доме не было. Телегу он поставил возле конюшни, прямо под открытым небом — пусть ее промоет дождями и продует ветрами. Заглянув в дом, Вихтори сказал Марте, что кобыла побудет у него, временно. Понадобится — приходите. Если Марта не возражает, он присмотрит за ней, пока не вернутся домой ребята...

Пока не вернутся домой ребята...

Но прошло еще много недель, которые складывались в месяцы, прежде чем хмурым, осенним днем Мартти пришел домой. Марта от радости всплеснула руками, бросилась на шею, не сумев сдержать слез. Но вскоре радость будто ополовинилась: ушло двое — вернулся один.

Мартти уже слышал о том, как белые использовали их лошадь. «Возила, родимая, в последний путь таких же, как Ману», — подумал Мартти, потрепав лошадь по тощей шее. «Не думала, поди, старая, что такая тебе работенка на веку выпадет. Да-а...». Окровавленные вожжи и упряжь Мартти сразу же сжег. Ему не хотелось их даже в руки брать. Он долго осматривал чью-то чужую телегу, доставшуюся им взамен саней. «Мыть и скоблить ее придется основательно, да кровь с дерева разве смоешь. Всосалась, как смола». Но ничего, зато так же крепко впиталась в нас ненависть, которая еще отплачется однажды белым кровавыми слезами. С такими мыслями Мартти ходил по торппе, осматривая свое хозяйство, пришедшее в упадок без крепких мужских рук.

В тот вечер., когда Мартти вернулся, Пентти взглянул на него испуганно и вдруг спросил:

— А где дядя Ману? Почему Ману не пришел?

Малыш спросил это так, словно он ждал именно Ману.

Мартти взял сына на руки и долго молча прижимал к груди. Он не мог бы сказать, сколько прошло времени, прежде чем он с трудом выдохнул:

— Дядя Ману больше не придет...

Мальчуган безутешно заплакал, да и у Мартти слезы были близко: вот-вот навернутся, непрошеные, на глаза. Только теперь он понял, какое счастье откупил ему своей жизнью Ману, младший брат. Он вернулся к семье, которая погибла бы без его поддержки, без его твердой руки. В избе уже давно стемнело, а Мартти все ходил и ходил по комнате, держа на руках сына и тихо напевая любимую песню Ману:

...Свои лучи в ночи, маяк,

Ты щедро даришь моряку.

Много, несказанно много мыслей и чувств бушевало в этот момент в душе Мартти. Песня не получалась.

Голос то и дело срывался, а к горлу подкатывало что-то горькое...

Много людей ушло в тот, другой и, как говорится, лучший мир. Много мужиков не вернулось и в их деревню. Да и у них дома не было больше ни отца, ни ласковой матери. Поэтому Мартти было так невыносимо тяжело... Даже дети понимали: притихли, как мыши, позабыв на время свои шумные игры.

Радовало только одно: кое-что завоевано в борьбе, и значит, жертвы были не совсем напрасными.

В усадьбу Мартти не заходил и не собирался. Ни к пехтору, ни к хозяевам он не пойдет. Это твердо решено. Батраки сходом решили, что в имение больше ни ногой.

Не так-то просто согнать теперь торппаря с земли, политой батрацким потом, возделанной руками многих крестьянских поколений, с земли, на которой поставлен — плохой ли, хороший — но свой дом. Нет, торппари Финляндии не станут больше рабами. Прошли те времена, и за это дорогой ценой — ценой тысяч жизней — заплачен сполна откуп.

Так было решено меж самими торппарями, а в Хельсинки тем временем собрался комитет, специально созданный для решения вопроса о торппах. Пусть себе обсуждают! Система торппарства рухнула, и ничем ее уже не поднять. Каждый батрак жил теперь на своей земле, и знал наперед, что ими многое завоевано, и что сыновьям будет легче жить.

Маленькому Пентти не придется уже уходить в усадьбу на отработки. Ради этого пожертвовали своей жизнью дядя Ману и дедушка. Об этом Мартти размышлял частенько по вечерам, сидя на ступеньках крыльца и наблюдая, как Пентти возится во дворе со своей деревянной лошадкой.

Постепенно кое-кто из деревенских мужиков стал заглядывать в Вяхяторппу. Сам собой заходил разговор о будущем, и Пентти, навострив уши, слушал в стороне, хотя очень многого не. понимал. Однажды зимним вечером в Вяхяторппе случилось даже небольшое собрание. Людей было немного, но разговор пошел большой — о прошлых уроках, о новых задачах... Вяхяторппа стояла чуть на отшибе, сходка не бросалась никому в глаза и собраться решено было именно там.

Недаром же парни из Вяхяторппа всегда были бельмом на глазу у господ. «Вяхяторппа — назло хозяевам!» — как вызов, решили мужики. Начало новой борьбе было положено.

Сперва собравшиеся сидели просто так, греясь у плиты и разговаривая о том о сем. Пламя согревало избу и освещало лица мужчин. Потом Мартти зажег лампу, и все подсели потеснее к столу. Все было так же, как и раньше, при старике Вяхяторппа. Только теперь главенствовал его старший сын Мартти, говоривший тихо, но веско:

— Борьба продолжается, но она получает новые формы. Это