Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

столетии или, может, даже в средние века, — самые лучшие, они никогда не спешат. Для них времена не меняются и, верно, поэтому, для их хозяев тоже. — И Алеш отвернулся. Он не забыл, что в годы войны этому звонарю не мог довериться даже священник. Звонарь все понял, сердито повернулся и пошел прочь.

Старые партизаны вынесли из домишка, что одиноко стоял на горе чуть повыше Подлесы, тело своего боевого товарища Тоне Лебана. Поставив гроб на телегу, они заколотили его поперек досками, собираясь отвезти в долину. Жена покойного, Малка Полянчева, повалилась на гроб с отчаянным криком:

— Тоне, Тоне, ты уходишь… а меня оставляешь одну! Что мне теперь делать, как жить!

Она имела все основания так убиваться. Несколько лет назад, после смерти матери, бедняга осталась без какой-либо подмоги. В один прекрасный день ей стало плохо в поле, она упала и пришла в себя не сразу. Тогда она отправилась в город к старому доктору Прелцу, помогавшему людям, даже когда у них не было денег, только в таких случаях он был грубее и в своих заключениях беспощаднее. Что поделать — никто не обязан задарма быть вежливым. Доктор Прелц осмотрел ее, ощупал, приложил к груди и спине резиновый кружок на длинных трубочках, воткнутых в уши, и сказал коротко и твердо, но против обыкновения довольно ласково:

— Тебя зовут Малкой?

— Малкой, — кивнула та, удивившись, что он знает ее имя, — Полянчева я, господин доктор.

— Так вот, значит, Малка, тебе ничем не помочь.

Она покраснела — краска залила не только ее лицо, но и шею до самой груди.

— Сердце? — спросила она, словно сама себя тоже осмотрела. Она стояла перед ним голая, сверкая обольстительно прекрасным телом, которому жаль было предрекать смерть.

— Сердце, — кивнул доктор, — никуда оно у тебя не годится. Если тебе трудно расставаться с Урбаном, — добавил он, — места здесь и вправду очень красивые — ты совсем не должна работать, иначе будет приступ на пашне, на крутой тропинке — где угодно.

Малка была бедной девушкой, жила она в маленьком домишке и с детства носила корзину за спиной, сейчас у нее была крохотная полоска земли, две лужайки, корова, корм для которой нужно было перетаскать корзиной, две курицы и кошка. И сама она была уже в таком возрасте, когда человек еще не стар, но уже и не совсем молод. А хочешь жить, нужно вовсю работать — либо в селе у богатых крестьян, либо на фабрике.

— Ни на фабрике, ни в поле, — предупредил ее врач, — если еще хочешь жить.

— Еще бы не хотеть! — воскликнула она, с виду такая молодая и цветущая. — Только вот не знаю, на что жить: работать мне нельзя, а сбереженных денег у меня нет.

Спокойный старческий взгляд врача задержался на ее гибком, все еще соблазнительном теле, на крестьянском прыщеватом лице, на синих, отражавших душу глазах, которые смотрели на него с детской доверчивостью. Помолчав, Прелц сказал:

— Я только врач. Тебе следует обратиться в отдел социального обеспечения при районном правлении или в само правление.

— Вы бы уж посылали меня прямо к черту на рога, — воскликнула она, а он рассмеялся. Она пожала пышными плечами и пошла одеваться, так как Прелц уже трижды повторил, что пора бы уж ей одеться — он и осмотрел ее и успел достаточно налюбоваться. А насчет правления он добавил:

— Бывает, кому-нибудь помогут. По крайней мере посоветуют, что делать.

— Была бы я молодая да красивая — тогда бы еще можно было как-то прожить, — вздохнула она и оделась.

То же самое Малка повторила и в отделе социального обеспечения, где ей очень вежливо объяснили, что ей ничего не полагается, за исключением разве небольшого единовременного пособия в случае крайней необходимости. О том, что можно было бы неплохо прожить, будь она молодая и красивая, Малка сказала и в правлении.

— А старая кому я приглянусь! — воскликнула она не то в отчаянии, не то с бесшабашной веселостью, будто ей все нипочем.

— Ничего! — вежливо и остроумно ответил ей служащий; похоже, самому ему жилось неплохо, а другим он ничем в беде помочь не мог, — ничего, Малка, был бы короб, как говорят у нас, а спина найдется!

Малка с облегчением рассмеялась, словно он указал ей золотые райские врата спасения. Однако служащему собственный ответ показался грубым и жестоким, особенно после того, как он вынужден был убедиться, сколь беспокойно бьется Малкино сердце, приложив по ее настоянию руку к ее пышной груди, где его пальцы задержались чуть дольше, чем это было необходимо. Поэтому он попытался исправить сказанное:

— А ты, Малка, случайно, не работала на фабрике в то время, когда мы так нуждались в людях?

— Работу бы я и сейчас нашла — ее хватает и на фабрике, и в деревне, — ответила она, — только вот работать мне нельзя. Да, по правде сказать, на фабричный заработок так же нелегко прожить, как и у нас в селе, таская за спиной корзину.

— И все же люди живут, — возразил служащий и прибавил: — Вероятно, и вправду потому, что работают. Ты должна сама придумать, как дальше тебе жить, — сказал он ей на прощание. — Мы не имеем никакой законной основы тебе что-нибудь выплачивать.

— Жизнь добрее канцелярий, — ответила она, — и потом вы ведь сказали: был бы короб, а спина найдется.

— Найдется, Малка, найдется, и дай бог тебе удачи!

Выходя из правления, она приободрила сама себя: «Никому я такая не нужна. Добра у меня слишком мало, бог меня все никак не приберет, хотя доктор и посулил это. Значит, жить нужно, ведь сама я не сумею отправиться на тот свет…» И ей опять вспомнилась поговорка о коробе и спине.

Неделю спустя она разыскала инвалида Тоне Лебана, а когда они встретились и зашли в трактир, Малка сказала:

— Ты живешь один, не можешь сам справиться, и позаботиться о тебе некому. Я не могу работать ни на фабрике, ни в поле. Если хочешь — я буду за тобой присматривать и все тебе делать.

Вежливо навязавшись ему, Малка прожила у него двое суток. На третий день к вечеру они уложили вещи Тоне и отправились в горы, в ее домик.

И вот после трех лет счастливой совместной жизни у Малки Полянчевой умер муж, стопроцентный инвалид Тоне Лебан. Пришли бывшие партизаны, отругали ее за то, что она велела звонить в колокола и собиралась хоронить его по церковным обрядам.

— Как-никак он человеком был, — сказала она удивленно, хотя удивление это было несколько наигранным.

— Он партизаном был, бойцом, — ответил один из его старых товарищей.

Но