Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнс

его маме, всё время повторял: — Прости. Ты начал бить себя по голове костяшками пальцев. Мама нежно взяла тебя за руку и усадила. Ты терзал себя из-за одного паршивого С. Все как, один B и один C. И ты всегда говорил что-то вроде: — Это моя вина. Ты ни в чём не виноват.

Вера кивнула.

— Когда Бернардо ушёл, ты спросил маму: — Я разозлил его? Так вот почему он уехал? Это разбило мне сердце, Ари. Ты так сильно любил его. Когда Бернардо не вернулся, ты изменился. Ты стал тише и держался особняком. Всегда во всём винишь себя.

— Я ничего этого не помню.

— Это нормально — не помнить, — сказала Эмми.

Вера посмотрела на меня. У неё был такой взгляд, который был добрым, но твёрдым.

— Просто постарайся не брать на себя ответственность за то, за что ты её не несёшь.

— Ты имеешь в виду за то, что я гей?

— Именно.

И они обе сказали это одновременно, как будто практиковались или что-то типа того.

— Это нормально, если тебе нравятся парни.

Эмми рассмеялась.

— Я имею в виду, нам тоже нравятся парни, так что не вижу смысла таких разговоров.

— Вам и должны нравиться парни, — сказал я им. — Я не такой. Я собираюсь стать дядей-геем, о котором шепчутся ваши дети. Дядя, который не намного старше их.

— Не думаю, что им будет всё равно. Они боготворят тебя.

— Я провожу с ними не так много времени.

— Верно. Но когда ты проводишь с ними время, ты потрясающий. Ты заставляешь их смеяться и рассказываешь им глупые истории прямо из воздуха. Кстати, это редкий дар. И ты, бывало, пел им.

Я ненавидел слёзы, которые текли по моему лицу. Что, черт возьми, со мной происходит?

— Спасибо, — прошептал я. — Я не очень хорошо умею любить людей. И мама сказала, что я должен позволить себе быть любимым.

Вера щёлкнула меня по костяшке пальца.

— Она права. И ты знаешь, Ари, любить тебя не так уж трудно.

— Думаю, меня довольно сложно полюбить.

— Что ж, пришло время перестать верить всему, что думаешь.

— Где я слышал это раньше?

— Возможно, ты слышал это тысячу раз, но никогда по-настоящему не слушал. Пора начать слушать, чувак. — Эмми была полна жизненных уроков. Каким-то образом её совет прозвучал как приказ. Мне было интересно, находили ли её двое детей свою мать раздражающей.

— Ари, мы всегда любили тебя, даже когда ты этого не хотел, — В голосе Веры было много нежности. — Ты не можешь указывать другим людям, кого любить.

— Полагаю, я должен любить тебя в ответ.

— Это не обязательное условие, но было бы неплохо.

— Я поработаю над этим.

— Ты действительно молодец, Ари, знаешь это?

— Да, знаю. Данте говорит, что это часть моего обаяния.

На мгновение между нами повисло молчание. Я уставился в пол, а потом поднял глаза на них — и увидел тот взгляд, который был у моей мамы, такой взгляд, который просто убивал тебя, потому что он не просто говорил: — Я люблю тебя. Там было написано: — я всегда буду любить тебя.

— Думаю, это не убило бы меня, если бы я сказал вам обоим, что люблю вас.

— Ну, ты только что сказал это. И не умер. Ты же понимаешь, что никогда не говорил нам этого.

Эмми кивнула.

— Я действительно был придурком, не так ли?

Пицца прибыла прежде, чем Эмми или Вера успели ответить.

Двадцать пять

АРИ, МЫ ХОТИМ ДЛЯ ТЕБЯ ТОЛЬКО ОДНОГО — что бы ты был счастлив. Я все ещё слышал голоса своих сестёр в голове. Счастье. Что, чёрт возьми, это значит? Это должно было быть нечто большее, чем отсутствие печали. И это слово: — хочу. Оно было связано со словом — желание. Я мысленно повторил то, что они сказали мне. Наше единственное желание для тебя, Ари, — чтобы ты был счастлив.

Я услышал голос Данте в своей голове. Я вижу в тебе страстное желание… страстное желание… Эти слова живут в тебе.

Желание. Тело. Сердце. Тело и сердце.

* * *

Раньше я жил в мире, который состоял из того, о чём я думал. Я не знал, насколько мал этот мир. Я задыхался в своих собственных мыслях. Это было похоже на жизнь в мире выдумок. И мир, в котором я сейчас жил, становился все больше и больше.

Во-первых, в мире, в котором я сейчас жил, было небо. И оно было голубым, и оно было большим, и оно было красивым. Но где на моей карте я собирался поместить слово — счастье? Где на моей карте я собирался поставить — желание?

И тут мне в голову пришла такая мысль: — Счастье и — желание не сочетаются друг с другом. Эти слова совсем не сочетались друг с другом. Желание не делало тебя счастливым — оно делало тебя несчастным.

Двадцать шесть

В МИРЕ, который я бы рисовал, были определённые дороги, которые вели в определённые места. Была бы дорога, которая вела в пустыню, и я бы назвал пустыню Аридной, потому что в ней было моё имя, и я бы пошёл по этой дороге, и я бы стоял там, в пустыне под названием Аридная, и я бы увидел надвигающуюся летнюю бурю, и я бы вдохнул и понял, что запах той бури был запахом Бога. И я бы наметил тропинку, которая вела к холму, где росло мескитовое дерево и огромный валун. Я бы сидел на этом валуне и смотрел, как буря надвигается прямо на то место, где я сидел, а гром и молния становились всё ближе и ближе. Но буря не угрожала мне, потому что буря существовала не как хулиган, а как нечто, что должно было приветствовать меня в этом мире и напомнить мне, что я часть пустыни и всего прекрасного. И когда начинался дождь, он лил на меня, и я становился его частью. Я представил, как Данте целует меня под дождём. Мы бы не боялись бури. Мы с ним сидели бы там, пока не выучили язык дождя.

И на моей карте я бы назвал это место Лугар-де-лос-Милагрос.

Место чудес.

Двадцать семь

ДАНТЕ ПОДНЯЛ ТРУБКУ после второго гудка.

— Есть ли в наличии некий мистер Данте Кинтана? Я отниму у него всего несколько минут времени.

— Да, это, должно быть, и есть мистер Кинтана. Могу спросить, с кем я разговариваю, какие продукты