Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира - Бенджамин Алире Саэнс

быть, он просто жалкий грёбаный мудак, и его жизнь — полная грёбаная трагедия. В любом случае, я хотел бы знать. Чтобы я не провел остаток своей жизни, размышляя о брате, чьи смутные воспоминания живут во мне, как заноза в твоей руке, которую невозможно удалить. Вот как это ощущается. Данте, если у твоей мамы будет мальчик — если у тебя будет брат, которого ты всегда хотел, — люби его. Будь добр к нему. Тогда, когда он вырастет, его не будут преследовать дурные сны.

Мать вошла в комнату, когда я делал записи в дневнике.

— Думаю, это отличная идея, — сказала она, — вести дневник. — А потом она узнала дневник, в котором я писал. — Офелия дала его тебе, верно?

Я кивнул. Думал, она сейчас заплачет. Она начала что-то говорить, но потом передумала и просто сказала:

— Почему бы вам с Данте не отправиться в поход на несколько дней до начала занятий? Раньше ты любил ходить в походы.

Теперь уже я собирался заплакать. Но не сделал этого. Не сделал. Мне хотелось обнять её. Обнять и прижать к себе.

Мы просто улыбнулись друг другу — и я хотел сказать ей, как сильно я её люблю, но просто не мог. Я просто… не знаю. Иногда у меня внутри жили красивые слова, и я просто не мог вытолкнуть их наружу, чтобы другие тоже увидели, что они там есть.

— Итак, что ты думаешь об идее кемпинга?

Я не хотел показывать ей, как чертовски взволнован, поэтому очень спокойно сказал:

— Мам, я думаю, ты великолепна. — Она знала. Она знала, как прочитать мою ухмылку.

— Я только что сделала твой день лучше, не так ли?

Я посмотрел на неё с тем умным выражением на лице, которое говорило, что я не собираюсь туда идти.

И она посмотрела на меня таким милым, но самодовольным взглядом, который говорил: — Я сделала это. Действительно сделала твой день лучше. А потом она рассмеялась. Мне нравилось, как мы иногда могли разговаривать друг с другом, не используя слов.

А потом она сбросила бомбу:

— О, кстати, чуть не забыла. Твои сестры хотят пригласить тебя на обед.

— Обед? Мама…

— Знаешь, ты уже не мальчик, и когда ты приближаешься к тому, чтобы стать взрослым, ты начинаешь делать то, что делают взрослые — ходить на обед с семьёй, с друзьями.

— Ты сказала им, верно?

— Я действительно сказала им, Ари.

— Чёрт! Мам, я…

— Они твои сестры, Ари, и они любят тебя. Они хотят быть благосклонными. Что в этом такого плохого?

— Но тебе обязательно было им говорить?

— Ну, ты же не собирался это делать. И они не должны быть последними, кто узнает; им будет больно.

— Ну, а мне больно, что ты рассказала им без моего разрешения.

— Я твоя мать. Мне не нужно твоё разрешение. Я могу рассказать своим детям то, что, по моему мнению, им нужно знать.

— Но они такие высокомерные. Даже человеком меня не считают. Когда я был маленьким, они одевали меня так, как будто я был какой-то куклой. И всегда говорили мне, что делать. — Не прикасайся к этому, и к тому тоже не прикасайся, потому что я убью тебя. Тьфу.

— Боже, как же ты страдал, Ангел Аристотель Мендоса.

— Это довольно язвительно, мам.

— Не злись на меня.

— Я злюсь на тебя.

— Уверена, что ты скоро это переживёшь.

— Ага, — сказал я. — Они собираются взять у меня интервью? Неужели они будут задавать мне всевозможные вопросы, на которые я не смогу ответить?

— Они не журналисты, Ари, они твои сёстры.

— Могу я пригласить Данте пойти с нами?

— Нет.

— Почему нет?

— Ты знаешь, почему нет. По той самой причине, по которой ты хочешь пригласить его с собой. Он будет вести все разговоры, а ты просто будешь сидеть и наблюдать, как всё это происходит. Я люблю Данте, и я не позволю тебе использовать его в качестве подставного лица только потому, что ты не хочешь говорить о вещах, которые вызывают у тебя дискомфорт.

— Как и большинство вещей.

— Да.

— Я разговариваю с тобой, мам, не так ли?

— С совсем недавних пор.

— Но это шаг в правильном направлении, — сказал я. На моём лице была глупая ухмылка.

Мама улыбнулась, а потом разразилась очень тихим смехом. Она провела пальцами по моим волосам.

— О, Ари, позволь своим сёстрам любить тебя. Позволь себе быть любимым. Насколько ты знаешь, есть целая длинная очередь людей, желающих, чтобы ты позволил им это.

Двадцать четыре

ИТАК, Я СИДЕЛ В — Пиццерии, в кабинке напротив моих сестёр-близнецов: Эмилии, которая выглядела точь-в-точь как младшая версия матери, и Эльвиры, которая была младшей версией тёти Офелии. Эмми и Вера.

Эмми, ответственная мадам, заказала большую пиццу с пепперони, сосисками и грибами. И она заказала мне кока-колу.

— Я больше не пью так много кока-колы.

— Раньше ты любил колу.

— Всё меняется.

— Что ж, выпей по старой памяти.

— Ну, раз ты уже заказала её для меня.

Она улыбнулась мне. Боже, как бы я хотел, чтобы она не была так чертовски похожа на нашу мать.

Вера закатила глаза.

— Она напористая. Родилась на целых три минуты и тридцать три секунды раньше меня и с тех пор стала моей старшей сестрой. У тебя нет ни единого шанса, Ари.

Я поставил локти на стол и положил голову между ладонями.

— У меня никогда не было шансов ни с одной из вас. Я был младшим братом, которым можно помыкать.

Эмми одарила меня одной из своих знаменитых улыбок.

— Ты был милым, когда был маленьким. Мы подарили тебе маленького плюшевого мишку. Ты назвал его Тито. Раньше ты брал Тито с собой, куда бы ни пошёл. Ты был очарователен. А потом тебе стукнуло десять, и ты превратился в сопляка. Вот правда. Мама и папа баловали тебя как сумасшедшие.

— Ах, братские обиды.

Эмми потянулась и мягко взяла меня за руку. Она поцеловала меня в костяшку пальца.

— Ари, знаешь ты это или нет, я обожаю тебя.

Вера кивнула:

— Конечно, я всегда обожала тебя больше.

— И ты всегда просто сбивал нас с толку.

— Да, ну, я мудак. Но ты уже знаешь это.

— Ты не мудак, Ари, — Вера выглядела так, словно вот-вот заплачет. В нашей семье она была королевой слёз. — Ты слишком строг к себе.

И Эмми вмешалась как по команде.

— Именно. Ты был таким с тех пор, когда был ещё ребёнком. Однажды ты принёс домой свой табель успеваемости и, передавая