Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Именно, именно, вы не ошиблись, с той минуты, когда этот царь, эта венчанная сила гения спаивает опять звенья цепи нашего общения с Европой, порванного четырьмя веками настоящей и московской татарщины…

– Какою ценой, – пылко молвил Гундуров, – какою ценой? Изменой земле, поруганием народа, оторванного им от исконных источников его жизни… Он революционным путем коснулся самых корней родного дерева…

– Выражение, быть может, несколько рискованное! – послышался голос графа Анисьева.

– Чего-с?..

И Духонин, и Сергей одновременно обернулись на него, затем взглянули друг на друга и сочувственно усмехнулись… Этот голос разом мирил их и прекращал их разногласие…

Блестящий флигель-адъютант, улыбаясь, в свою очередь, самым кротким и любезным образом и слегка помаргивая, глядел на наших молодых людей, растягивая во всю его длину свой изящный гвардейский ус.

– Извините, – сказал ему Гундуров, – я не понял… Вам, кажется, что-то из сказанного мною не понравилось… Что именно?

– Ах, помилуйте! – вскликнул Анисьев. – Я был бы совершенно несчастлив, если бы вы так приняли слова мои… Ваш разговор касается предмета, столь интересного для всех нас… русских людей, – подчеркнул он, – и я позволил себе вмешаться в него…

– Да. Так что же вы именно заметили?

– Маленькую неточность, если вы мне дозволите так выразиться… Говоря о Петре Великом, вы сейчас употребили слово «революция», не так ли? Не находите ли вы сами это выражение, вырвавшееся у вас, без сомнения, нехотя в пылу разговора, не совсем идущим к делу?

– Почему так? – воскликнул Духонин.

– Les Robespierres8 делают революции, но гениальный император, каков был наш Великий Петр, извлекший свой народ из тьмы невежества и, как вы прекрасно изволили выразиться, связавший звенья нашей цепи с Европой… Он произвел благодетельнейшую реформу, можно сказать, а не… а не «ре-во-люцию».

– Реформа, совершенная путем насилия, называется «ре-во-люцией», – отвечал на это, подчеркивая, в свою очередь, Гундуров.

– Сверху ли или снизу совершается она, все равно, – прибавил Духонин.

Флигель-адъютант сложил губы в ту же кроткую, но уже с оттенком многозначительности улыбку:

– Все зависит от того, что мы будем разуметь под «насилием», – промолвил он, подымая глаза на Гундурова.

Сергей взглянул в эти моргавшие, холодные и лживые глаза и почувствовал вновь прилив неодолимого отвращения к этому человеку:

– На это, – проронил он, – сторонники Софьи Алексеевны, стрельцы, староверы и окончательно закрепощенный Петром народ русский могли бы дать вам самый лучший ответ.

– Вы, кажется, большой поклонник русской старины, – заметил на это с изысканною учтивостью граф Анисьев, – позвольте вам заметить, что Иоанн Грозный, например, со своею опричиной гораздо более жестокостей делал, чем Петр Первый, не имея и половины его гения…

– Табель о рангах почище опричины!

– Браво! – вырвалось у Факирского, жадно следившего за разговором.

– Это точно-с! – захихикал за ним и капитан Ранцов.

Анисьев поглядел на них искоса с тут же сдержанной досадой во взгляде:

– Позвольте, какое же отношение?

– Есть-то, есть! – И Духонин, смеясь, утвердительно закачал головой.

– Такое отношение, – счел нужным пояснить Гундуров, – что то, что в художнической[52] натуре Ивана было делом страсти, порывом страшным, но временным, исходит из холодного ума Петра в форме совершенно ясно определенной, беспощадной регламентации. Регламентация эта нарождает касту, целое сословие людей, оторванных от земли, с течением поколений все более и более становящихся чуждыми ей, до потери ими наконец уже всякого понимания, всякого чутья народности. Создается положение безобразное, – воскликнул Сергей (вся одиозность вынесенных им из Петербурга впечатлений заговорила в нем в этот миг с новым, ноющим раздражением), – сверху эти оторванные от почвы, играющие в европейство высшие классы, с вашим петербургским чиновничеством всяких наименований во главе, правящие землей, как с луны, презирающие ее за верность ее своим исконным преданиям; внизу – настоящий, крепкий от корня народ и за то самое подавленный, безгласный…

– Бесправный, – ввернул Духонин.

– Какие же это «права» желали бы вы ему предоставить? – язвительно вырвалось на это у флигель-адъютанта.

– А самое простое, человеческое право – не состоять у нас с вами на положении вещи или скота, – отвечал насмешливо московский западник.

– Да-с, – протянул петербургский делец, – это, конечно, желание весьма… человеколюбивое, и вы мне можете сказать, что в Европе давно… Но, к сожалению (он вздохнул), мы не Европа, и…

– И русский народ должен вследствие этого остаться закрепощенным на веки веков? – вскрикнул, весь покраснев от негодования, Гундуров.

– Я этого не говорю-с; но позволяю себе думать, что рассуждение о таком серьезном предмете можно отложить до того времени, когда мы будем… plus civilises10, – договорил флигель-адъютант уже с несколько строгим выражением на лице.

– Ну, конечно, – горячо зазвучал голос Сергея, – из-за чего нам беспокоиться! Какое нам дело до этих миллионов наших братий по Христу и крови, какое дело, что их рабство позорит нас еще более, чем их, и что при этом рабстве ваше «просвещение» один лишь звук ложный и пустой, – было бы только нам хорошо, лишь бы на нас лилась всякая земная благодать…

Он вдруг сдержался, оборвал и отвернулся. «Не стоит», – сказалось в его мысли…

Граф Анисьев обежал быстрым взглядом окружающие его лица… На всех их он прочел полное одобрение и сочувствие к прослушанным им сейчас речам.

«Да он в самом деле преопасный, этот Гамлет из профессоришек», – сказал он себе, хмурясь и закусывая кончик уса.

Он встал, выпрямился всем своим высоким, стройным станом и, глядя через голову Гундурова:

– Вы мне позволите уклониться от дальнейшего разговора! – выговорил он внушительным тоном.

Духонин вскочил с места, в свою очередь, и отвесил ему учтиво иронический поклон, причем не совсем удачно шаркнул слабо уже повиновавшимися ему ногами.

– Мы должны тем более сожалеть об этом, – сказал он, – что сами мы вызывать вас на разговор с нами никогда бы не осмелились.

Петя Толбухин, ничего уже не слышавший, но видевший пред собою подгибающиеся поджарые коленки шаркающего Духонина, уронил голову на свои скрещенные на спинке стула руки и залился добродушнейшим смехом…

Блестящего петербуржца передернуло. Он повел кругом глазами с невольным смущением и как бы недоумевая, как следовало отнестись ему к ответу этому и к этому смеху…

Выручил Сенька Водоводов:

– Моп cher, mon cher, – хрипел он, уже с трудом шевеля языком, несясь к Анисьеву, – умора!.. Пойдем, я тебе… покажу… Вот этот, вот (он тыкал рукой по направлению Вальковского, который, обняв приятеля своего режиссера за шею, рыдал навзрыд, икал и причитывал: «Да, сорок тысяч братьев тебя любить не могут так, как я»). Готов, mon cher, совсем… готов! Пойдем, я тебе…

– Пойдем спать,