Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она молча повела головой, продолжая глядеть на него все с тем же лучистым, всепрощающим пламенем глаз.

– О, Елена Михайловна!..

Шляпа выпала у него из рук, и он, горя неодолимою краской стыда, закрыл себе ими глаза.

– Вы были взволнованы… вам пришлось слышать такие вещи… Я понимаю, что вы могли оскорбиться ими, – сказала она как бы в извинение его пред ним самим.

– Да, слышал, – вскликнул он горячо, – слышал и непростительно принял их к сердцу. А теперь готов был бы, кажется, с радостию выслушать их опять и казниться ими. В этих оскорбительных словах есть правда, Елена Михайловна, жестокая для меня правда: я недостоин вас!..

Веки ее беспокойно и болезненно заморгали… Он заметил это и продолжал с возрастающею горячностью:

– Недостоин вашего милосердия, вашего нравственного совершенства… Если бы вы знали, как гадок я кажусь себе пред вами.

Она улыбнулась… и какою улыбкой!..

– Это мне знать, «гадки» ли вы, – прошептала она, вся зардевшись.

– Елена Михайловна, – заговорил он, задыхаясь, – я не знаю, что ожидает нас, какие испытания суждены мне… и вам, но знайте, что я сумею теперь перенести все, все, сумею «терпеть и не роптать» (это были ее слова ему накануне). Я ваш, ваш, ваш…

– Навсегда? – промолвила Лина, и все лицо ее озарилось выражением безмерного счастья.

– До последнего моего вздоха!..

Она протянула ему руку… Он страстно прижался к ней губами…

– Вот и я, вот и я! – на голос Гунглевой польки пела на возвратном пути Женни Карнаухова, спускаясь с верхнего этажа.

Гундуров поспешил поднять свою шляпу.

«Он верно стоял сейчас перед нею на коленях, – решила тут же мысленно крупная княжна, – ах, как жаль, что я этого не видала!..»

– Ну, прощай, Лина, – начала она целоваться с нею, – спи хорошо, золотые сны видь! Надеюсь как-нибудь урваться опять к тебе приехать; I have so much interesting to tell you[50], – прошептала она ей на ухо. – 9-Bon soir, prinee Hamlet, – она подала Сергею руку, – и с вами, надеюсь, до свидания… Вы куда теперь, вниз, в столовую? Там теперь идет, должно быть, un léger-9 кутеж.

– Я до кутежей не охотник, – сказал он.

– Фи, как стыдно! – вскрикнула Женни. – Это очень нехорошо, когда мужчина скромен, как девушка! Если б я не была женщина…

– Вы были бы нехороший мужчина? – засмеялся Гундуров.

– Именно, именно!.. Да вы презлой – я это очень люблю… Ну, пойдемте, довольно вам любезничать! Good night, Lina dear10! Я увожу твоего кавалера до границы наших mamans, а там отпущу его кутить в мужчинское царство. Прикажи ему непременно de se donner une petit pointe11 в честь твою и здравие!..

– Прощайте, Сергей Михайлович, – сказала Лина, счастливо улыбаясь всей этой болтовне, – до завтра!..

Когда она вернулась в свою комнату, ожидавшая ее Глаша вручила ей запечатанную записку:

– Генеральша приказали отдать вам пред тем, как изволите спать ложиться.

Лина подошла к столу и прочла:

«Милая княжна, – писала ей Софья Ивановна, – не знаю, как увижу вас завтра утром, а нужно мне знать непременно. Ради Бога, отвечайте просто, да или нет: то ли же все ваше расположение, как нынче утром? Короче, могу ли я говорить с вашею матушкой, о чем вы знаете? Ответ, прошу вас, пришлите сейчас же, как прочтете, горничная моя будет ждать.

С. П.».

Лина схватила перо и под этими «С. П.» начертила крупными буквами: «Да, да и да!» – и подписалась полным именем: «Елена Шастунова».

– Отнеси сейчас горничной генеральши, она не спит, – сказала она, запечатав, Глаше.

Глаша не успела повернуться, как княжна внезапно опустилась на стул, нажимая, что есть силы, грудь рукой и закусив губу, чтобы не крикнуть от боли.

«Опять, опять, Боже мой! – проносилось у нее в голове. – Этот доктор в Ницце был прав, у меня что-то в сердце: оно не в состоянии переносить ни муки, ни счастия!»

X

– А, Гундуров, где это вы скрываетесь, батюшка? – вскликнул Духонин, завидев его в дверях столовой, – к нам сюда, скорее!

Он сидел верхом на стуле, уже слегка возбужденный выпитым им вином, и препирался о чем-то со стоявшим насупротив его с сигарой в зубах дипломатом, прозванным «больным попугаем» (он был какая-то родня Духонину). Кругом их в волнах табачного дыма то показывались, то исчезали внимавшие лица Чижевского, Факирского, Толбухина и Ранцова, без фраков, со стаканами в руках…

Дамы и пожилые люди все уже разъехались или разошлись по своим комнатам, вслед за княгиней Аглаей Константиновной, за которою последовали и Зяблин с Шигаревым, хранившие себя от излишеств. Слуги кончали убирать со столов. На среднем, уже опростанном догола досок столе, уставленном стаканами и опорожненными бутылками шампанского, в большой серебряной кастрюле варилась жженка. Толя Карнаухов, взъерошенный и красный, резал к ней тонкими ломтями ананас, сопровождая свое занятие какими-то нецензурными куплетами, которым подпевал вторым голосом сидевший рядом с ним Свищов. Кругом их кучились молоденькие офицеры артиллерийской батареи, которых командир их, красивый полковник Шнабельберг, представил наконец после спектакля хозяйке дома, и которые затем, отработав самым усердным образом ногами в танцах, чувствовали себя в настоящую минуту, ввиду новой предстоящей им «сладости жизни», в самом счастливом расположении духа… Огромный кусок сахару, уложенный на лезвиях двух перекрещенных сабель, ронял с гулким шипением свои золотистые капли в пылавший под ним ром, могильно-фантастический пламень которого странным образом отсвечивался на весело взиравших на него молодых, оживленных лицах. Один Костя Подозерин со своею стерляжьею физиономией, безмолвно и внушительно помешивавший в кастрюле большою суповою ложкой, походил на какую-то карикатуру Изидина жреца, совершающего свои заклинания при таинственном мерцании сияющего ему с небес божества…

На противоположном месту Духонина и друзей его конце стола помещалась другая группа, центром которой состоял блестящий петербургский флигель-адъютант… Он попытался было после ужина ускользнуть незримо из столовой, но его заметили. Неугомонный Водоводов кинулся за ним. «Mon cher, mon cher, куда ты, – хрипел и гоготал он, цепляясь за его рукав, – за компанию жид удавился; тут, брат, выпивка сейчас, и свои гвардейцы, Шнабельберг, Подозерин, я. Не чванься пред старыми камрадами»…

Анисьев беспрекословно вернулся назад. Он с глубоким пренебрежением относился в душе вообще к «камрадству» и в особенности к этому «Сеньке пустой башке», товарищу его по выпуску, но далеко отставшему от него теперь по службе, и «фамильярство» которого давно уже коробило его. Но тут был намек на «чванство», – а этому, по его понятиям, «никак