Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

Но где-то поблизости, конечно, стоит еще вооруженная охрана... Все рано схватят...

Мысль о побеге назойливо крутилась в мозгу, но Аки отгонял ее, сознавая всю нелепость бегства. Постояв еще немного, он вдруг обратился к часовому:

— Дай закурить.

— ...Курить еще. Пошли давай обратно, — неопределенно отозвался часовой.

— Нет, правда, есть курево? Получишь чертовски хорошие сапоги.

Часовой отступил на шаг, оглядывая сапоги дюжего пуникки. Пожалуй, стоящее дело. Сделка была заманчивой, тем более что Аки уже стягивал сапоги с ног.

— На, бери...

Он вернулся в закуток в одних носках, зато с пачкой папирос. В их положении это была удача.

Старина из Сёркки вдруг приподнялся на локтях и прислушался. Рядом с ним раздавалось сдерживаемое всхлипывание. Тойво вздыхал, ворочаясь на соломе.

— Ты что, плачешь?

Парень не ответил. Душа его была так переполнена горькой обидой и тоской по дому, что парень не выдержал. Он заплакал навзрыд. Все наболевшее прорвалось и вылилось наружу в этих мужских слезах. Тойво крепче прижался к Старине.

— Ну, ну... Не надо, успокойся...

Жалость к Тойво раздирала душу Старины из Сёркки. Он нежно обнял в темноте вздрагивающие мальчишеские плечи сына Сийри, впервые в жизни прижав его к себе по-отцовски. Ему вдруг нестерпимо захотелось повидать еще хоть раз Сийри и ее комнатку в Турку. И еще Старине стало страшно за Сийри, которая потеряет теперь и этого сына. Надо что-то придумать, спасти Тойво.

II

Их последнее утро было туманным и неприветливым. Земля за ночь подмерзла и похрустывала под сапогами солдат. Солдаты подошли к хлеву. Тяжелая дверь жалобно заскрипела, открываясь... Или, может, так только показалось людям, измученным ожиданием своей смерти?..

Двое в серых куртках прошли к закутку и скомандовали:

— А ну, выходи все!

Первыми вышли во двор Кярияйнен и Тойво. Ночью мороз припушил все инеем. Даже воздух был пропитан морозом... Дрожа от холода, Эйкки и Тойво остановились возле дверей.

Следом за ними из дверей показался Старина из Сёркки в большой фетровой шляпе. Последним прошлепал Аки Фингерус в одних носках, без сапог. Пятый тоже вышел было из закутка, но его вернули назад окриком:

— А ты пока там посиди!

Это означало, что впереди у него еще допросы, но конец у всех бывал один.

— Вон туда, — часовой подталкивал их по узенькой тропке к двум жиденьким елкам с отсохшими нижними сучьями. Им приказывают встать под елки, где вырыта яма... Груда чистого желтого песка напоминает о лете.

Старина из Сёркки проходит мимо остальных и вешает на сук свою черную широкополую шляпу, вешает так же спокойно, как когда-то в рабочей столовой... Теперь все стоят с непокрытыми головами, взъерошенные после нелегкой бессонной ночи. Утренний ветер треплет их жалкие одежды.

Четверо стоят плечом к плечу. Над ними вершат суд, где не просят и не дают пощады. Они знают это, и наверно, потому держатся твердо, как раньше в бою, не зная страха перед смертью. Четверо лучших, крепких дружинников из Турку. Теперь уже недолго. Им остается выдержать последнее испытание на стойкость. Им было не занимать мужества в бою, его хватит еще и на это, последнее утро.

От сильных духом старших товарищей и Тойво набрался силы. Рядом с настоящими мужчинами и он стал за ночь мужчиной. Напротив них застыли шестеро с винтовками наизготове. Бертель Энгстрем с пастором стоят в сторонке. Бертель раздражен, что пришлось подняться в такую рань, но скоро вся эта комедия кончится, и они смогут двинуться дальше.

Пастор держится важно. Ему не нравится этот хвастливый, зарвавшийся егерь. Уж чересчур он жесток, хотя эти четверо осуждены вроде бы по закону... И потом этот мальчишка — тут пастор с достоинством взглядывает на Бертеля — не очень-то считается с ним, но у него, как у духовного лица, тоже есть свои права и обязанности. Он должен сказать этим несчастным последние слова утёшения.

— Пора начинать, — говорит егерь, и пастор подходит поближе к осужденным на смерть.

«И умеют же наши попы менять свой голос, — думает Аки, слушая пастора. — То щебечут, как птички божьи, а то проклинают, осуждают, гудят, как колокола». Вот и сейчас пастор запел им сладким голосом о милосердии божьем и всепрощении. Он взывает к ним от имени бога, предлагая раскрыть ему свои сердца и обрести душевный покой, прежде чем они предстанут перед судом всевышнего...

Фингерус переминается с ноги на ногу... Холодно в одних чулках, ноги так и примерзают к земле. Ветер забирается снизу под белье, и Фингерус наклоняется, чтобы завязать потуже тесемки кальсон. Эйкка и Старина из Сёркки перебирают руками в карманах, словно ищут там что-то и никак не могут найти. И один только Тойво неотрывно смотрит на пастора.

— Так что, ребята, закурим напоследок...

Пачка, выменянная на сапоги Фингеруса, пошла по рукам. Мужчины чиркают спичкой, спокойно, неторопливо, будто во время перекура на работе. Потом глубоко затягиваются, втянув и без того впалые щеки... Затягиваются последний раз в жизни, но по их виду этого не скажешь. У них сейчас просто перекур. Горящие папиросы зажаты в зубах, дым приятно щекочет ноздри и потом проходит в легкие, согревая своим теплом грудь. Тойво смотрит, как жадно курят Старина, Аки и Эйкка, постаревшие за одну ночь до неузнаваемости. Их заросшие лица мрачны, во взгляде сквозит затаенная горечь. Едкий табачный дым витает над ними в морозном воздухе, пока налетевший порыв не развеял его...

Егерь начинает нервничать. Его бесит вся эта ненужная церемония и этот пастор со своими причитаниями. Неужели он не видит, что пуникки его даже не слушают? Бертель чуть слышно цедит, сквозь зубы:

— Скоро вам расхочется... курить...

Старина из Сёркки расслышал все же слова егеря и беспечно, назло, бросает в ответ, не обращая ни малейшего внимания на пастора, простирающего свои пухлые руки то к ним, то к небу:

— Там-то, пожалуй, да, но здесь почему бы и не покурить. Все же как-то солиднее: человек уходит, а дым остается.

Потом он поворачивается к елке и смотрит на свою шляпу, покачиваемую ветерком. В этой картине есть что-то давнее, уже забытое, домашнее...

В этот момент Кярияйнен вдруг толкает Фингеруса в бок:

— Смотри, перкеле. Он уже тут...

Пританцовывая на месте, Аки смотрит, на солдат, но не замечает ничего особенного.

— Да вот там, самый крайний.

— Точно, он.

В шеренге солдат стоял тот самый мужичонка,