Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Вы не можете себе представить, – весело говорил он, – что испытывает в этих случаях человек, который, как я, прозимовал три года до этого в глуши провинции, среди запоздалых мод, темных улиц, губернских львиц, которые говорят тебе «ваше сиятельство», и заматерелых медведей-помещиков, готовых в настоящую минуту, когда правительство решается наконец вырвать из их лап несчастных их рабов, разорвать тебя, как представителя его, этими же грязными лапами своими… Вдруг после общества антропофагов se retrouver en plein monde élégant4!.. Смешно сказать, княжна, в мои лета, но я был счастлив как школьник. Ведь это мой первый петербургский бал после трехлетней моей ссылки… Я не мог, к величайшему моему сожалению, так как в тот же день обязан был по особому поручению уехать на сутки в Москву, быть на предшествовавпшем ему бале у вас, в этих стенах, но он, говорят, был тоже прелестный…

– Д-да… говорят, – сказала рассеянно Кира.

Он засмеялся:

– Вы так безучастно повторяете «говорят», что можно было бы подумать, что и вы, как я, знаете о нем только понаслышке.

– Нет, я, разумеется, была на нем, – слабо усмехнулась она.

– Но… – он приостановился, как бы выжидая второй части фразы, и, не дождавшись, договорил сам, – но у вас другие вкусы, чем свет (vous avez d’autres goûts que le monde), – так это?

Она холодно взглянула на него:

– Может быть; но почему могло бы это быть вам известно? Вы меня совсем не знаете.

– О, – весело возразил он, – a опыт жизни и света!.. Я тотчас же составил себе об этом понятие на том вечере во время мазурки, заметив, как тщетно добивался этот бедный Грюнштейн вашей улыбки, наводняя ваш слух своими остзейско-французскими любезностями, и как вы морщились, когда Хлыстов со своим ревом заставлял вас подыматься с места: «Grand rond, s’il vous plait»!.. Il ne vous plaisait pas du tout5, я это хорошо видел, – хихикнул в заключение Анисьев собственному своему mot.

– Я танцую неохотно, это правда, – сказала она.

– Вы и появились только в мазурке… Я разумею, в бальном туалете, – тонко промолвил щеголеватый генерал, зорко вдруг взглянув на нее, – так как вы могли, неведомая никому, быть тут и ранее…

«Что это, – пронеслось в голове Киры, – намек опять на тот мой разговор?.. И он!.. Прямо бы уж объявили меня государственною преступницей»!.. И прозрачные ноздри ее гневно раздулись и затрепетали.

– Я действительно была до этого в домино и в маске, – отчетливо выговорила она, вызывающим взглядом отвечая на его остановившийся на ней взгляд.

Но он самым невинным тоном и как бы вовсе не обратив внимания на этот относящийся к ней лично факт, a пользуясь только ее ответом для продолжения разговора на тот же общий мотив, заметил, что «ничего не могло быть счастливее этих неожиданно появившихся масок и подбора их из числа 6-esprits les plus fins de Saint-Pétersbourg, и что в этом «сейчас же угадывается та, которой принадлежала эта мысль»… Intelligence supérieure, каких в настоящую пору весьма мало en Europe, – он не находил достаточно слов для восхваления ее. От общего он совершенно логичным путем перешел затем к частному, заговорил о ближайшем участии, принимаемом этою высокою особой в вопросе о крестьянском освобождении, и выразил и с этой стороны полную ей аппробацию… Сам он оказывался «самым горячим другом прогресса» (он признал необходимым сделаться таковым с первых же дней нового царствования), восторженно говорил о «grand acte», которое должно было «вознести нынешнее царствование превыше века Екатерины и Петра», упомянул с новым негодованием об этих «ours mal léchés», помещиках, «encroûtés-6 в рабовладельческих традициях», в обхождении с которыми, по его мнению, правительство «очень могло бы и не надевать белых перчаток» (aurait pu tout aussi bien ne pas mettre des gants blancs). При этом таким же естественным сочетанием мыслей воздана была им хвала «литературе и вообще печати», которые, «к величайшей их чести, идут рука об руку с правителством» и, проводя в общественное мнение современные идеи Европы, стремятся именно к тому, что правительство в своих просвещенных начинаниях желало бы, так сказать, – игриво выражался он, – привить (enter) к заплесневелому дереву матушки святой Руси (à l’arbre vermoulu de la sainte mère Russie)… «Конечно, – молвил он, снисходительно поводя плечом, – дело не обходится без некоторых прискорбных увлечений (de regrettables entraînements), но нельзя не признать, что корень их все-таки лежит в самых благородных и «вполне патриотических» побуждениях. Сожалея о том, что они «иногда переходят за пределы терпимого (de ce que l’onpeut souffrir)», нельзя вместе с тем не сочувствовать их искренности и заключающемуся в них горячему желанию пользы отечеству… И по этому случаю заговорил о Герцене:

– Это очень большой ум… Я в нем признаю даже гениальность (je lui reconnais du génie), и – вас, может быть, удивит мое мнение, княжна, – ввернул в скобках изящный генерал, таинственно понижая голос, – хотя его Колокол, строго говоря, должен быть почитаем обоюдоострым оружием (une lame à deux tranchants), которое приносит столько же вреда, сколько пользы, я искренно пожалел бы, если бы какие-нибудь обстоятельства заставили его прекратить свое издание. Нам нужен этот набат (ce tocsin) за границей, чтобы не давать всем нам спать (pour nous tenir tous en éveil), стыдить нас за нашу отсталость и заставлять догонять Европу…

И он, как бы в ожидании ее ответа, вперил еще раз в лицо княжны свои зоркие глаза.

– Меня ваше мнение не удивляет, – спокойно произнесла она, – оно мне кажется очень основательным.

– Не правда ли, не правда ли? – воскликнул он, будто очень обрадовавшись ее одобрению.

– Конечно, – сказал он чрез миг, – влияние у нас Герцена, которого никто, конечно, не станет отрицать, оказывается, повторяю, иногда чересчур сильным на некоторые неопытные, по преимуществу молодые умы, увлекающиеся одною утопическою, так сказать, стороной его мнений… Но как не извинить опять в душе этих пылких, всегда благородных молодых людей, – полувздохнул, полуусмехнулся Анисьев, – которые в этом блестящем таланте видят…

Он оборвал вдруг на полуфразе, прищурился:

– Да вот, например, – проговорил он небрежно, – вам, кажется, родня, княжна, некий бывший студент университета Овцын?.. Иринарх… Федорович, если не ошибаюсь… да, Иринарх Федорович Овцын?

Кира, в свою очередь, воззрилась теперь ему прямо в лицо:

– Мне он не родня совсем, но у нас есть с ним общие родные…

А что?

– Он именно один из тех чрез меру увлекающихся молодых людей, о которых я говорил… Не знаю, известно ли вам, – произнес вдруг с какой-то