Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Глаза Киры засверкали.

– Позвольте, тетушка, я вас очень уважаю, но я никому не даю права оскорблять меня!..

Прасковья Александровна вся даже в лице переменилась; голос ее задрожал:

– Оскорблять вас!.. Вот как вы чувствительны в вашем самолюбии!.. A о том вы не подумали, как оскорбили вы меня в них? Я вас к ним приставила, я отвечаю за вас; они могут – в первый раз в жизни! – пожалеть о том, что послушались меня… A вы… Мы дожили до того времени, что вы и чувств моих не поймете совсем; может быть, не поймете, что они для меня… Я бабки их, блаженной памяти императрицы Марии Федоровны, воспитанница и фрейлина (слезы при этом выступили на глазах старой камер-фрейлины)… Я видела образец всех добродетелей под венцом, знала государыню-мать, давшую тысячи воспитанных и честных матерей моему отечеству… Потомство ее дороже мне паче собственной жизни… Два поколения его родились, выросли у меня под глазами… Они привыкли с детства видеть во мне преданного друга и верную слугу… A вы?.. В какое положение поставили вы меня теперича к ним?..

Она остановилась перевести дыхание. Княжна заговорила в свою очередь:

– Я допускаю, тетушка, что с вашей точки зрения я, в качестве фрейлины, обречена на всю жизнь мою молчать как рыба; но я никак понять не могу, чем в данном случае могла я «compromettre» тех, при ком я состою. В том, что я сказала, выражено было лишь желание, чтобы великая мысль Государя об освобождении крестьян, которой я глубоко сочувствую, – и должны сочувствовать тем более близко стоящие к нему лица, – внушительно примолвила она, – не была извращена исполнителями Его воли.

– Что можете вы знать про мысли Государя! – вскликнула Охвостова негодующим шепотом. – Сердце царево в руце Божией, оно внушает ему, что нужно для блага его народов… A вы, – говорила она уже с каким-то благоговейным ужасом, – вы с дерзостью ваших двадцати лет решаетесь вмешиваться, решаетесь аппробовать или порицать – 11-parceque l’un ne va pas sans l’autre! – такие Его дела, где, кроме Бога одного, не может быть Ему судьи dans tout l’univers-11!..

Она не в силах была продолжать: губы ее дрожали, пятна выступили на лице… Нафанаила, все время одобрительно кивавшая, будто в такт ее слов, воспользовалась перерывом и с искренним, по-видимому, увлечением схватила обе руки ее и прижалась к ней губами. «Придворная старушка» была так взволнована, что и не заметила этого излияния восторга.

Кира какими-то растерянными глазами глядела на тетку.

«Я ничего тут не понимаю!» – казалось, говорили они… Она, впрочем, начинала ничего не понимать и в себе самой.

В этом напряженном состоянии прошло несколько минут.

Прасковья Александровна достала из своей муфты оправленный золотом флакончик, открыла его и поднесла к ноздрям.

– Ее высочество у себя? – еще не отымая его, спросила она ни к кому определенно не относясь.

– У детей, – поспешила ответить Нафанаила.

– А! тем лучше! Давно их не видала, пойду к ним… Так оставить этто нельзя! – столь же неопределенно промолвила она.

– Я провожу ваше высокопревосходительство, если позволите…

Старушка, не отвечая ей, встала и двинулась с места.

– Reconnaissez vous votre faute au moins12? – спросила она вдруг, останавливаясь на ходу, по адресу племянницы, но не глядя на нее.

Княжна стояла у своего стула, нервно перебирая пальцами по его спинке:

– Для чего спрашивать, тетушка! – ответила она с потемневшим взглядом и чуть-чуть приподымая плечи. – Я действительно забыла и виновата в том, что пока я здесь, я – узник, обреченный на безмолвие и безмыслие, – подчеркнула она, – но я не виновата, – прибавила она с каким-то намерением улыбки, – что я дитя своего времени и не могу разделять в душе моей всех ваших идей…

Прасковья Александровна горько улыбнулась:

– Ну да, конечно, ветхая мимо идоша и вся быша новая… Так я говорю, матушка?.. Счастливы ли вы оттого станете, что все разрушите старое, не знаю!.. A впрочем, слышала я от покойного Ивана Андреевича Крылова – 13-c’était un véritable русский человек et homme d’esprit-13, – очень метко сказанное: «Напала на кошку спесь, не хочет и с печки слезть»… Пойдемте, матушка!..

И, опершись на предложенный ей игуменьей локоть, вышла с нею без дальнейших слов из комнаты.

«Прощения станет теперь за меня просить, извинять меня молодостью, как эта противная Нафанаила, себя выгораживать», – злобно говорила наша фрейлина, проводив их до двери передней и возвращаясь к своему камину.

Она подкинула в него полено и устремила недвижно глаза свои в пламя. Мысли беспорядочными скачками проносились у нее в голове… «Убеждение – глупое слово», говорит, а у самой вера в эти свои старые догматы тверже скалы… Папа покойный какой умный был, a свое тоже бывало: «отпустишь – развалится»… Само, значит, держаться не может. Чего же жалеть, что развалится?.. Нет, не то! каким-то вдруг горячим взрывом поднялось из груди девушки: вот она старуха, вся еще пылает сердцем за свое, за эту веру в них, a я… одна, «спесь, как у кошки», говорят, a на душе тоска, тоска…

VIII

Some sins do bear their privilège in earth1.

Shakesp. King John.

Hy, как по-вашему? По-нашему – смышлен2!

Бегу, не оглянусь! Пойду искать по свету,

Где оскорбленному есть чувству уголок3…

Горе от ума.

– Свиты Его Величества генерал, граф Анисьев! – неожиданно пропел в эту минуту жирным и зычным голосом ливрейный княжны, распахивая с шумом дверь…

– Граф Анисьев? – с изумлением повторила это имя она. – Он никогда у меня не бывал…

– Очень просят принять, – сказал шепотком красный жилет, притворяя за собою дверь для большей предосторожности.

– Проси! – молвила Кира, подумав.

Граф Анисьев в сюртуке и эполетах, раздушенный, щеголеватый и улыбающийся вошел в гостиную.

– Princesse, – начал он по-французски, – я должен прежде всего просить у вас извинения, что, имев честь быть представленным вам еще месяц тому назад, так опоздал явиться к вам изъявить мое почтение… Но я еще не очень давно в Петербурге и так был завален делом с первой же минуты, что нахожу с величайшим трудом возможность урываться от него для исполнения моих светских обязанностей…

Она молча повела в ответ на эту учтивость подлежащим в этих случаях движением головы, села сама и указала ему на кресло против себя.

Он сел, затоворил о «прелестном вечере», отзываясь с