Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Она не могла не заметить сдержанности, чтобы не сказать сухости, с которою с ней обращались сейчас. Ею очевидно недовольны, на нее «дуются». За столом у всех как-то странно опускались глаза в тарелки, когда она начинала говорить… Бывшая тут игуменья Нафанаила – «о, противное существо!» – даже вздохнула два раза, с очевидною аффектацией отвечая ей, и повела на нее исподлобья глаза с таким выражением, что «я, мол, по своему сану должна скорбеть о тебе»… A когда встали, и княжна, по обычаю, спросила: «Madame a t’elle des ordres à me donner pour ce matin3?» – ей ответили поспешно, «видимо желая скорее от нее отделатся», и по-русски: «Нет, благодарю вас, можете располагать вашим днем»… «Вашим днем» значит: ее весь день не желают видеть…

Это все так мало походило на столь еще недавние к ней ласки и милость… Досада княжны усиливалась еще сознанием, что помимо «наговоров», многое в ее поступках за последнее время могло подать серьезный повод к неудовольствию на нее, – «само собою, с их точки зрения», – говорила она себе… Но отчего же не скажут прямо, что именно? Она могла бы объяснить, оправдаться… А то молчат, хмурятся, не глядят…

Грудь ее высоко подымалась, зеленые глаза обводили кругом комнату с разгневанным выражением. Она «не раба, не горничная, она этого не снесет, – она потребует объяснения», – шептали, не раскрываясь, ее побледневшие губы.

«Объяснение» не заставило себя долго ждать. Ливрейный слуга княжны широко раскрыл дверь и, торопливо проговорив: «мать игуменья!», так же быстро попятился назад и с почтительно наклоненною головой пропустил тут же входившую, не ожидая ответа хозяйки.

Это уже одно свидетельствовало о степени значения, приобретенного духовною особой в этих стенах.

Кровь кинулась в голову Киры. Но она сдержалась, ответила наклоном головы на входной поклон игуменьи и, не отходя от камина, указала ей рукою на кресло подле него.

Та села, опустила глаза оправила свое черное покрывало и тяжело перевела дух, как бы готовясь к продолжительной и не особенно приятной беседе.

Но княжна начала первая:

– Вы ко мне с поручением? – отчеканила она, воззрясь ей прямо в лицо.

Игуменья не успела ответить. Дверь из передней так же широко растворилась еще раз, и в просвете ее показался красный жилет:

– Ее высокопревосходительство, госпожа камер-фрейлина Прасковья Александровна Охвостова! – торжественно доложил он.

Это была двоюродная тетка Киры и, как известно читателю, особа, по предстательству которой поступила наша княжна во дворец. Она уже давно жила на почетном покое в дворцовом помещении и, кроме как на интимные придворные вечера, куда приглашалась по старой памяти (ее очень уважали), никуда из него не выезжала. Приезд этой семидесятилетней старушки к ней – к «девочке», какою не могла не почитать себя Кира сравнительно с нею, был чем-то столь необычным, что у нее вдруг екнуло сердце. Ничего доброго не предвещало ей это посещение. «Недаром же, – пронеслось у нее в голове, – решилась она взобраться на вышину моих 125 – ти ступеней»…

Она быстро, с протянутыми руками, пошла навстречу нежданной посетительнице:

– Ах, тетушка, могла ли я думать… Вы, надеюсь, на машине поднялись? – перебила она себя предупредительным вопросом.

– Да, на машине… Спасибо, я не устала… Я пройду, сама, – молвила та в ответ, нехотя давая племяннице поцеловать себя в щеку и слегка отстраняясь от этих рук ее, протянувшихся с тем, чтобы поддержать ее шаги.

Она еще не нуждалась в такой поддержке. Несмотря на свои лета, Прасковья Александровна Охвостова ходила бодро и держалась необыкновенно прямо. Вся она была словно подтянута благовоспитанностью и чинностью дворских приемов стародавнего времени. В черном от головы до ног (она не выходила обыкновенно из этого цвета со времени смерти одной, угасшей на заре жизни, молодой особы царской крови, к которой она была особенно привязана, изменяя его на серый лишь для придворных вечеров), с двумя накладнымии седыми буклями, обрамлявшими под низкою шляпкой ее узенькое, морщинистое и несколько строгое лицо, – ее худоба и прямизна стана придавали общему характеру ее облика всю ту внушительность и важность, которые недоставали ей со стороны ее невысокого роста. Она была очень близорука и то и дело должна была прибегать к помощи одноглазого золотого лорнета старинной формы, висевшего у нее на груди на широкой, черного же цвета, ленте, и который наводила она на лицо, говорившее с нею, не разом, a поводя им сначала из старой привычки учтивости по сторонам. «Il est malséant de fixer les gens de façon à pouvoir les embarasser»4, входило в ее правила… Прасковья Александровна говорила по-русски охотно – и по-старинному, произнося этто вместо это, быдто вместо будто, и т. п. и примешивая самым странным сочетанием простонароднейшие выражения и обороты к галлицизмам и книжному языку двадцатых годов.

– Куда прикажете, тетушка? – спрашивала ее Кира, невольно несколько суетясь.

– Подалее только от огня: глаза мои не переносят пламени…

Княжна усадила ее на диван и поспешила заставить пламя камина стоявшим подле экраном.

Мать Нафанаила поднялась со своего кресла и подошла к дивану:

– Ваше высокопревосходительство…

– А, матушка игуменья! – промолвила та, узнавая ее, и, тотчас же встав, вынула из муфты, которую кинула на диван, обе свои руки и уложила их одну на другую во испрошение ее благословения… Но на лице ее в то же время сказалась заметная досада.

Игуменья, высоко подняв сложенные персты, осенила истово эти руки крестным знамением и тут же, с видом крайней почтительности и искательства, сжала их в своих.

Прасковья Александровна села опять, повела прищуренными глазами на нее, на племянницу – и с тем же досадливым выражением в чертах молча забарабанила своими сухими и маленькими пальцами по гладкой поверхности стола, стоявшего пред нею.

Нафанаила села тоже, несколько, видимо, смущенная наставшим затем молчанием.

Молодая хозяйка прервала его первая:

– Вы имеете мне что-то сказать, тетушка? – отважно произнесла она, прямо вызывая ее на разговор.

Ta подняла голову:

– Вы должны разуметь, княжна, – заговорила она с прорвавшимся вдруг возбуждением, подчеркивая для большей внушительности некоторые слова, – что я в мои преклонные лета не собралась бы на вояж к вам, если бы не имела в этом разе значительные на то резоны… Я и точно прибыла сюда, чтоб иметь с вами некоторый разговор…

Игуменья поспешно встала, услышав эти слова.

– Вы мне позволите в таком случае