Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

домашних средств <в «Лирическом круге»> должны были прибегнуть к петербургским гастролерам, чтобы наметить свою линию. В силу этого о «Лирическом круге» как о московском явлении говорить не приходится [Мандельштам 2009–2011, 2: 103].

«Литературная Москва» напечатана в сентябрьском номере журнала «Россия» в 1922 году, «Лирический круг» вышел до 18 мая (см. [Галушкин 2006: 412]). Так что в «Литературной Москве» оценки литературной группы «Лирический круг» могли включать и оценку одноименного сборника. Не исключено, что здесь Мандельштам, имея в виду участие в сборнике Ходасевича (ставшего к тому времени «петербуржцем») и Ахматовой, намекал также на то, что Эфрос наметил линию «Лирического круга», черпая вдохновение в его, мандельштамовском, творчестве.

В воспоминаниях Н. Мандельштам писала:

Однажды Мандельштама зазвал к себе Абрам Эфрос – я была с ним – и предложил «союз», нечто вроде «неоклассиков». Все претенденты на «неоклассицизм» собрались у Эфроса – Липскеров, Софья Парнок, Сергей Соловьев да еще два-три человека, которых я не запомнила. Эфрос разливался соловьем, доказывая, что без взаимной поддержки сейчас не прожить. Большой делец, он откровенно соблазнял Мандельштама устройством материальных дел, если он согласится на создание литературной группы, – «вы нам нужны»… Где-то на фоне маячил Художественный театр и прочие возможные покровители. Мандельштам отказался наотрез. Каждому в отдельности он сказал, почему ему с ними не по пути, пощадив только молчаливого Сергея Соловьева («за дядю», как он мне потом объяснил). Я и тогда прекрасно понимала, что подобное объединение было бы полной нелепостью, но Мандельштам обладал способностью наживать врагов резкостью и прямотой, совершенно необязательными в подобных ситуациях. Эфрос никогда этой встречи не забыл, и она отозвалась в последующие годы достаточно явно – тысячами серьезных и мелких пакостей [Мандельштам Н. 1999b: 128].

Как кажется, Н. Мандельштам вчитывает в события начала 1920‑х годов свое последующее негативное отношение к Эфросу (может быть, затем разделяемое и О. Мандельштамом). Отраженная в этом отрывке резко негативная реакция на инициативу Эфроса противоречит мандельштамовскому участию в сборнике. Кроме того, по воспоминаниям вдовы Эфроса, Мандельштам дал ему три стихотворения и для невышедшего следующего номера «Лирического круга»293. Н. Д. Эфрос назвала приведенные воспоминания Н. Мандельштам в собственных воспоминаниях «чистейшим вымыслом» [Эфрос Н. 2018: 70]. Впрочем, подчеркиваемая Н. Мандельштам назойливость в попытке Эфроса кооптировать Мандельштама в свой круг вполне могла иметь место. В это время Мандельштам виделся своеобразным лидером модернистских неоклассиков. Так, Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» (Печать и революция, 1922, № 7), определяя их как «нео-акмеистов», писал:

Очертить круг нео-акмеистов нелегко, так как они никогда не имели собственного журнала или иного органа. По-видимому, их некоронованным королем можно считать О. Мандельштама, стихи которого всегда красивы и обдуманны [Брюсов 1990: 589].

Начало этого пассажа перекликается с заключительным восклицанием манифеста Эфроса: «Вот каким кругом очерчиваемся мы!» [Эфрос 1922: 57] Брюсов, однако, как видно, стремился нивелировать попытку Эфроса создать собственный журнал «нео-акмеистов». Ранее в статье Брюсов весьма пренебрежительно пишет о «Лирическом круге», называя его «альманах (по предисловию, впрочем, не „альманах“, а „сборник“)» [Брюсов 1990: 571]. Эта разница в определениях подразумевает, конечно, несостоятельность претензии предисловия на концептуальную убедительность и однородность сборника. Брюсов далее указывает на пассеистский характер поэзии Эфроса, Верховского, Мандельштама, Гроссмана, С. Соловьева и Шервинского, представленной в альманахе, и никак не реагирует на попытку Эфроса соотнести классицизм с революцией.

Вполне вероятно, что отторжение Мандельштама от «Лирического круга» объяснялось привлеченным контекстом (возможно, ускользнувшим от внимания Н. Мандельштам), а именно кооптацией Эфросом его в члены «Лирического круга» не только организационно, но и идеологически, мобилизуя формулу «Классическая поэзия – поэзия революции» для не очень убедительной попытки создать общий литературный орган неоклассиков и повысить их политический капитал. Статьи Гиммельфарба, Троцкого и других критиков также косвенно отмечали Мандельштама в качестве вольного или невольного вдохновителя этой попытки.

Кроме того, в отношениях с «Лирическим кругом», может быть, отразилось и то, что это время ознаменовалось началом отхода Мандельштама от неоклассицистической программы. Уже стихотворения, напечатанные в сборнике, «Умывался ночью на дворе…» (1921) и «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» (1920), разнонаправленны по эстетическим интенциям. Н. Мандельштам назвала первое «переломным» и «с новым голосом»:

<…> в эти двенадцать строчек в невероятно сжатом виде вложено новое мироощущение возмужавшего человека, и в них названо то, что составляло содержание нового мироощущения: совесть, беда, холод, правдивая и страшная земля с ее суровостью, правда как основа жизни; самое чистое и прямое, что нам дано, – смерть и грубые звезды на небесной тверди… [Мандельштам Н. 2014, 1: 809]

В этом стихотворении эстетические принципы зрелого модернизма никак не соотносятся с неоклассицистической программой диалога с традицией, но утверждаются на основе их соответствия открывающимся экзистенциальным, первичным, истинам. Знаменательны также сравнительные категории, которые как будто полемично отвергают привнесение каких-либо вторичных, культурных смыслов в переживание этих бытийных истин:

На замок закрыты ворота,

И земля по совести сурова, —

Чище правды свежего холста

Вряд ли где отыщется основа.

Тает в бочке, словно соль, звезда,

И вода студеная чернее.

Чище смерть, соленее беда,

И земля правдивей и страшнее

[Мандельштам 2009–2011, 1: 122], см. также [Левин 1998: 16–17].

В то время как «летейское» стихотворение «Когда Психея-жизнь спускается к теням…», написанное годом ранее, содержит монтаж классических мотивов, варьируя метафору «слово-Психея»294 как цели культуртрегерского сотериологического катабасиса поэта.

Внутренняя полемика с собственной неоклассицистической программой звучит в начале статьи «Выпад» 1924 года, где Мандельштам перечисляет навязываемые современной поэзии «-измы»:

В поэзии нужен классицизм, в поэзии нужен эллинизм, в поэзии нужно повышенное чувство образности, машинный ритм, городской коллективизм, крестьянский фольклор… [Мандельштам 2009–2011, 2: 149]

В том же году Мандельштам прибег к оценке журнала молодых неоклассиков, напоминающей лексику из «Неоклассики» Троцкого – см. письмо Б. Горнунга М. Кузмину от 30 марта 1924 года: «О. Э. Мандельштам назвал <„Гермес“> НЭП’овским антиквариатом – верно ли это?» [Левинтон, Устинов 1990: 207]295

Неоклассическая группа «Мнемозина», наследующая «Гермесу», также написала на своем знамени формулу Мандельштама. К статье-манифесту этой группы «Пир во время чумы» (1924) (см. [Поливанов 1993б: 46–49]) Б. Горнунг поставил два эпиграфа:

Красота – праздник, а не середа.

Классическая поэзия – поэзия революции.

Dicta aetatis nostrae [Горнунг 2001, 2: 229].

Первый эпиграф взят из первой части