Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

на сухость и свинцовую белизну, лицо ее было приятно, черты правильны, взор необыкновенно скромен и все движения тихи. Она была молчалива, и физиономия ее редко выражала какое-нибудь чувство. Казалось, жизнь ее была светлый источник, на берегу которого молчит самый ветерок, чтоб не возмутить его тихой поверхности, и если б иногда краска не разгоралась на щеках ее, можно было бы подумать, что никакое чувство не возмущало еще ее механической жизни. Она говорила со мною единственно о болезни, отвечала отрывисто на вопросы и заботилась единственно о сыне, которого, однако ж, не кормила. Главным беспокойством ее было, чтоб не передать болезни ребенку.

– Бедный мой Саша! – говорила она. – Неужели и он должен будет умереть, как мать его? – И слеза навертывалась на глазах ее, тем более трогательная, что чувство было редким явлением на лице ее.

Вокруг нее было довольство, все показывало достаток, но никогда не мог я убедить ее употреблять в пищу что-нибудь дорогое: она решительно во всем отказывала себе. Я жаловался Александру, и на другой же день, заставши ее за столом, нашел значительную перемену. «Я сердита на вас, доктор, – сказала она мне, – вы нескромны». И этим кончился разговор. Никогда не видал я у нее Александра.

Какие были отношения их? Кто была эта женщина, отчего молчал Александр – все это было для меня тайною, но не оскорбляло меня, потому что я довольно знал Александра, чтоб не приписывать недоверчивости молчания его.

В одно утро я нашел мою больную веселее обыкновенного. Она сказала мне, что чувствует себя гораздо лучше. Увы! Я видел, что это была песнь лебедя. Я сел подле нее и напрасно хотел подавить в себе чувство сострадания. Мне жалко было видеть этот прелестный цветок добычею близкого разрушения.

– Мне сегодня лучше, а вы смотрите на меня невесело, Иван Карлович, – сказала она.

Это начало удивило меня: никогда не слыхал я от нее ничего, кроме вопросов о погоде и сыне.

Я принял веселый вид.

– Не обманывайте меня, – продолжала она, – ведь я знаю, что мне немного осталось жить. Скажите: две, три, четыре недели?

О надежда! Я не дал бы ей и четырех дней.

– Четыре недели? – сказал я. – Да я надеюсь, что вы переживете и меня.

Видно, улыбка моя была, как ее веселость, обманчива.

Она покачала головою. Мы оба замолчали.

– Мне давно хотелось поговорить с вами, доктор, – сказала она, не смотря на меня и вертя в руке гибкую ветку фуксии, – говорил ли с вами обо мне… Александр? – Ей было трудно выговорить это имя.

– Очень мало.

– Я понимаю его! – Грудь ее волновалась, холодный пот выступил на лице. Я взял ее руку.

– Не беспокойтесь, – продолжала она. – Все равно: это не ускорит и не остановит смерти.

– Смерти? К чему тут смерть? Но волнение замедлит выздоровление ваше.

– Видите, Иван Карлович, мне не хотелось бы умереть без того, чтоб он узнал, по крайней мере, чего стоила мне… неблагодарность.

– Мы поговорим об этом после; право, вам это сделает вред, вам нужно спокойствие.

– Разве вам скучно выслушать меня? – Так много было горестного в этом полуупреке, что я положил шляпу, сел подле нее и предоставил ей волю говорить. Впрочем, бояться было уже нечего.

Она поправила подушку, собралась с духом и начала очень тихо, оживляясь постепенно.

«В гусарском П… полку были два офицера, которые, несмотря на разницу лет, могли служить образцом дружбы. Старший из них был давно уже вдов. Жена его лишилась жизни, подарив его дочерью. Девочке минуло шесть лет, когда по несчастию он был вовлечен в ссору, имел дуэль и был сослан на Кавказ. Последним словом его при прощанье с другом, когда он прижимал его к груди, покрытой солдатским мундиром, было: «Не отставь дочери моей». Он более не возвращался с Кавказа.

У девочки не было ни родных, ни состояния. Молодой офицер отвез ее к матери, которая приняла ее как дочь.

Ее и воспитывали как дочь: развили способности ее, украсили талантами, познаниями, и в пятнадцать лет она слыла красавицею.

В это время приехал в отпуск благодетель ее; он любил ее как сестру, но скоро чувство нежнейшее поселилось в душе его: она сделалась предметом любви пламенной, исключительной.

Но он любил не так, как любят все: до сих пор он чуждался легких связей, не расточал чувства единственно от его избытка и сохранил его во всей полноте и совершенстве, как чувство юноши.

И я была предметом подобной любви!»

Она закрыла лицо руками, но, успокоившись, продолжала:

«Я любила Александра, как только могла любить, но я не понимала его. В любви его было что-то глубокое, таинственное; он смотрел на меня как на божество, окружал меня вниманием, какою-то святостию. Мне тяжела была подобная любовь: она налагала на меня обязанность казаться совершенною. Иногда даже мне казалось, что он мало любит меня, мне хотелось более страсти, более простоты; я не смела предаваться при нем всей живости чувств моих. Вы улыбаетесь? Ах! Холодная наружность не всегда порукою за холодное сердце: вспомните, что нередко льды покрывают вершины вулканов.

Назначен был день свадьбы нашей, и за два дни – о, судьба! – за два дни на руках моих скончалась мой ангел-хранитель, мать Александра. Он отвез меня на все время траура к тетке своей.

У нее были три дочери, всегда большое общество, занимались музыкою, пели; любя страстно музыку, я также участвовала в общих веселостях. Голос мой нравился Александру и… не одному Александру.

Надобно вам сказать, что мы жили в деревне, в трех верстах от города, в котором стоял полк Александров. Между посетителями нашими вскоре я отличила одного молодого офицера, который почитался другом его. Он восхищался голосом моим, пел со мною, был весел и не смущал меня превосходством, как Александр… Ах! Он и любил не так, как Александр! Любовь его была пламя, пожар, выражения страстны, увлекательны; он изумлял меня силою страсти и, прежде чем я успела оказать ему неудовольствие за первое нескромное слово, он выказал уже всю страсть свою, нет! более: он открыл мне, что я любила его, увлек воображение мое, и в день, назначенный для свадьбы, Александр нашел в комнате моей письмо, но меня уже не было.

Мы обвенчались в первом селении; я писала к Александру, просила его простить мне и давала ему чувствовать, что я не думаю, чтоб расторжение союза нашего могло сделать его несчастливым, приписывая намерение его отдать мне руку свою более великодушному его желанию сделать меня счастливой, чем любви. О! Как