Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

много утешительных дум пробудят эти образы в душе вашей. Вся поэзия русской жизни, как говорите вы, Любовь Ивановна, живет на берегах Волги. Я не русский родом, хотя Россия и мать мне, ребенком лепетал не на русском языке, а сердце бьется при одном имени Волги. С нею сроднили меня и песни, и рассказы, и предания. Люблю Волгу, как что-то святое, родное, милое!

Я должен был по делам прожить несколько времени в Саратове. Дворяне как-то полюбили меня, прибегали к помощи моей, и я нередко даже езжал по деревням их. Это познакомило меня со внутренностию этой по многому замечательной губернии, в которой образованность европейца, досужество сарептского гернгутера и азийская дикость кочевого киргиза сталкиваются так близко. В одно из подобных путешествий встретился я с приятелем моим, человеком, с которым мы росли вместе, учились, проказничали, хотя я был его и постарше, но он был рассудителен не по летам, я смолоду шаловлив не по летам, и таким образом разница становилась незаметна. Он после надел военный мундир, а я, оставя университет, отправился в чужие края для усовершенствования себя, как говорил батюшка, и мы потеряли друг друга из виду. Знакомство наше возобновилось в одну минуту.

По приезде в город мы остановились на одной квартире. Редко, я думаю, можно встретить человека честнейшего, образованнейшего и приятнейшего в дружеской беседе и вместе с тем столько молчаливого в обществе. Он был еще молод, но холоден и никогда не говорил о себе; никогда не замечал я, чтобы взоры женщины произвели малейшее впечатление на душу его, никогда не слыхал, чтоб он принял участие в разговоре, в котором бы худо или хорошо говорили о них, как будто бы женщины не существовали для него. Взоры его были всегда мрачны, разговор отрывист, в словах нередко вырывались негодование или насмешка; по всему было видно, что он пострадал на свою долю и что свет ознакомил его с сердцем человеческим не с хорошей стороны. Но никогда я не слыхал ни жалобы, ни ропота: он принимал зло как неминуемое условие жизни и недостатки и пороки людские как наследственные болезни нравственного мира. Он страдал без ропота, говоря, что жалобы не отвращают тяжелой руки необходимости. С удивлением открывал я в душе его прекраснейшие черты, между тем как он не верил в возможность добра. Он всегда говорил, что человек столько слаб и несовершен, что никогда не может быть добрым вопреки своим наклонностям. «Если я делаю добро, то это потому, что оно приятно мне; если избегаю зла, то потому, что оно противно природе моей», – говорил он, и часто я спорил с ним, представляя, что он уничтожает, таким образом, свободу человека, нравственное достоинство его, и подкапывает до основания многие верования; он горько улыбался и качал головою. Я знал, что он много делал добра, был ревностным покровителем, хорошим другом, но всегда постоянно уклонялся от всякой благодарности и никогда сам не искал дружбы для себя: сердце его было затворено для всех. «Мне приятно облегчать страдания, а не умножать число неблагодарных», – говаривал он мне, когда я упрекал его, что он лишает себя наилучшего удовольствия в жизни – слез признательности; о дружбе отчеты его были подобны этому.

Мы жили недалеко от женского монастыря, почти на самом берегу Волги. Один раз, поздно вечером, я сидел за письменным столиком и читал, кажется, последний номер медицинского журнала, как приятель мой вошел ко мне в комнату; я назову его просто Александром. «Надо ехать, Шварц, – сказал он мне, – здесь, верстах в пятнадцати, умирает женщина. Ты ведь не испугаешься бури?» Молния сверкает со всех сторон, я взглянул на него, потом в окно, лицо его было мрачнее тучи, которая висела над городом, и реки, по которой начинали уже ходить беляки.

Я встал, закурил трубку, взял фуражку и молча пошел за ним. Мы сели в крытые дрожки и поехали. Я терпеливо смотрел, как надвигались тучи, и иногда взглядывал на моего товарища, в котором замечал внутреннюю борьбу, никогда еще не виданную на его покойном лице. Мы проезжали полями, перелесками, воздух был душен, но запах скошенного сена и цветов наполнял его ароматами истинно упоительными. Мы оба молчали; один конский топот по каменистой дороге, отдаленный гром и непрестанное «Пошел!» моего товарища прерывали тишину, царствовавшую вокруг нас. Мы миновали деревню Увек, рассеянную у подошвы горы этого же имени, оставили вправо церковь в полугоре, куда набожные собираются на поклонение чудотворной иконе, и остановились у калитки сада, расположенного на самом берегу реки, и густою вишневою аллеею пошли вдоль берега. Река расстилала перед нами темное зеркало, по временам отражающее багровый отблеск молнии; от Астрахани летело судно, и распущенные паруса его белелись в темноте, когда молния, раздирая тучи, осыпала его синеватым блеском. Вершины лип глухо шумели, и река сердилась, начиная вздымать грозные валы. Паруса начинали опадать, судно становилось на якорь, а совершенная темнота облекла окрестности, когда мы подошли к небольшому домику. Право, я восхищался бы этою картиною, если б мог думать о чем-нибудь, кроме умирающей женщины. «Я буду ждать тебя здесь», – сказал мне Александр, прислонившись к дереву, с видом человека, принявшего твердое намерение, и показал мне дверь. Что было говорить? Я видел, что в душе его была буря, сильнее той, которая готовилась. В небольшой комнатке нижнего жилья я нашел женщину в страданиях невероятных…

Через три часа она разрешилась мальчиком; не знаю, как природа дала ей силы, которых, казалось, давно уже не было в ней. Это был остов человеческий, изнуренный страданием и болезнию.

Я не слыхал, как миновала гроза: было уже давно светло, когда я вышел. Александр сидел на крыльце, закрыв лицо руками; взор его ожидал моего ответа.

– Она и ребенок живы, – сказал я.

Александр не спрашивал меня более; мы возвратились в город; целое утро я не видал его. В двенадцать часов мне сказали, что готовы лошади. «Ведь ты поедешь», – сказал мне Александр, входя в комнату и указывая мне на синеющийся Увек. Я благодарил его в душе за доверенность, которую он оказывал мне, почитая излишним малейшую просьбу: это много значило с его стороны.

В течение четырех недель я видал каждый день молодую женщину. Кашель сухой, частый, то постоянный, то периодический, трудность дыхания, непрестанная лихорадка, живой румянец и раздражительность нрава вместе с другими признаками ясно показывали мне, что не было надежды спасти ее. Кажется, нравственные страдания, в совокупности с другими причинами, ускорили ход болезни…

Но это была прекрасная женщина. Несмотря