Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

и тихо поцеловал ее. Неожиданная тишина наполнила сердце его: молитва примирила его с небом, прощение с землею. Он пошел…

С пронзительным криком бросилась Душенька вслед за ним; толпы народа не остановили ее: она пробралась вперед, туда, где могла еще раз видеть его. Народ расступался перед нею: ее дикое отчаянье, сверкающие глаза и беспорядок одежды наводили невольный ужас. Молчание царствовало около лобного места: народ безмолвно ожидал развязки страшной драмы. Страшный конвой приблизился к эшафоту, на котором приготовлены плахи и топоры. Носилки Остермана остановились. Удрученный летами, болезнями, украшенный длинною седою бородою и еще более воспоминаниями многих заслуг, он покойно выслушал смертный приговор, ни малейшее движение в лицо не изменило мужеству его, покойно и торжественно он положил голову на плаху. «Прощение, прощение», – закричал курьер, прискакавший во весь опор; рука палача остановилась.

И тебе подарена жизнь, Левенвольд! Ты еще будешь наслаждаться солнцем и сиянием утра: в Сибири оно так же прекрасно пробуждается, как и на берегах Невы…

Но ах! На пороге вечности, готовый обнять небесное, Левенвольд был покорен голосу религии, и страсти молчали в нем; с новым возвращением к жизни они заговорили в сердце его, и в ту минуту, когда шпага переломилась над головою его, когда рука палача… он тихо снял кольцо, и глаза его искали знакомый образ…

Простые кибитки ждут изгнанников; они перенесут в тесную сибирскую юрту изнеженных детей роскоши, которым казались тесны великолепные палаты столицы. Она тут, бледная, черноокая Душенька; она стоит возле кибитки, волосы ее в беспорядке; она держит руку Левенвольда, не спускает с него глаз, лошади дернули с места; еще раз мелькнуло прекрасное лицо любовника Зенеиды, взор его послал последнее «прости!» бедной девушке, и все скрылось вдали… но кольцо Зенеиды осталось в руке Душеньки с заветом мщения.

С каким восторгом, с какою дикою радостию прижала его к сердцу Зенеида, когда Душенька, бледная, как пришлец из другого мира, явилась перед нею! Не вставая с места, она простерла руку к образу: «Клянусь святым ликом твоим, – сказала она вне себя, – клянусь моим спасением, детьми! Я отомщу за тебя, Карл! Я извлеку тебя из льдяных пустынь Сибири, и враги твои испьют чашу, которую приготовили для тебя! Женщина докажет им, что может она, когда любовь и мщение одушевляют ее! А ты, бедная подруга моя в радости и горе, – продолжала она, обнимая Душеньку, – ты разделишь также и торжество мое! Мщение, мщение!»

Глаза ее горели диким огнем; яркий румянец покрывал щеки; следы страдания исчезли на лице; новая жизнь текла в жилах ее. Величественная и прекрасная в гневе, она казалась древнею жрицею друидов, провозвещающею грозные веления богов, Дебарою, проповедывающею Израилю свободу и мщение в горах Ефраима, под пальмою между Рамы и Бетеля.

Душенька задумчиво опустила глаза. Тихий вздох вырвался из стесненной груди ее; едва приметное движение головы выразило сомнение. Она была вполне женщина, существо любящее и преданное; порывы мщения не были знакомы ей; она устремила взоры, блистающие кроткою надеждою, к образу Спасителя и в эту минуту, может быть, приняла намерение, доселе темно представлявшееся душе ее. Став на колени, она принесла тихую молитву, но это была молитва любви и прощения.

Как исполнила гордая красавица клятву свою, какими страданиями искупила заблуждение слишком любящего сердца, она и прекрасная подруга ее несчастия, бывшая графиня Ягушинская, которая в одно время с нею оплакивала потерю нежно любимого брата, это уже не касается истории нашей и повело бы нас слишком далеко; может быть, когда-нибудь на досуге я вам расскажу, что знаю о судьбе ее. На возвратном пути моем от тетушки, проезжая Порховом, я заезжал в К… Б… селение, где похоронена она, и в церкви Николая Чудотворца поклонился праху ее, положенному в семейном склепе под церковью, между гробами предков.

Старая попадья из соседственного селения рассказывала мне, что многие старожилы помнили еще, как высокая, одетая всегда в черное барыня, повязанная платочком, молилась позади правого клироса, много плакала, приветливо кланялась народу, делила нищих, но никогда и ни с кем не говорила ни слова.

С этих пор в рукописи не упоминается более о Душеньке, она скрылась неизвестно куда на другой день после описанной сцены, и никто никогда не мог узнать, что случилось с нею. Раз только старый Кондратий, идучи от обедни из Троицкой церкви, которую особенно любил, встретил инвалида, того самого, который известил его о восшествии на престол императрицы Елисаветы. Старики разговорились. Кондратий рассказывал свое горе.

– Господь посетил меня, – сказал он. – Яков осужден на церковное покаяние на три года в Никандровской пустыни. За него ходатайствовал, дай ему бог здравие и многие лета, … Лестоков; он представил матушке государыне, что убийство было неумышленное, видит бог неумышленное, Созонтыч! Я детям не потатчик, а правду что не сказать? Да и Душенька-то меня сокрушает; на память ли тебе девчоночка-то, что у меня жила. Немая!

– Помню, товарищ, помню! Черноглазенькая. Да куда же она девалась?

– Как в воду канула! Пропала.

– Давно ль? Я ее ведь недавно, вот недели три, как встретил за Московской заставой; ходил в слободу, вот тут, к куму. Увидела меня да и подошла, поклонись-де батюшке и матушке…

– Э! Товарищ! Да ведь она немая!

– И впрямь! – сказал изумленный инвалид. – Так, видно, не она. А кажись, она назвала тебя по имени.

Старики посмеялись и разошлись. Яков действительно был послан на три года в Никандровскую обитель; дело его было подведено под милостивый манифест, но из рукописи видно, что он более не возвращался в мир и по истечении трех лет удалился в лесистые верховья Шелони и поселился в маленькой пустынке с двумя отшельниками на берегу речки Северы, разорвав все связи с миром, и только раз в год, в день преподобного Никандра, приходил поклониться мощам его, почивающим в соборе. Кондратий умер через год после удаления сына и похоронен на Волковом поле рядом со своею верною Бавкидою, предупредившею его двумя месяцами.

Лет через пятнадцать после того, как Яков заключился в пустынке в Качерицком лесу, сентября в день преподобного Никандра после обедни келейник игумена остановил отшельника в то время, как тот, испив воды из колодца у самой кельи преподобного, хотел уже идти по тропинке, ведущей в лес. Келейник позвал его к игумену, там вручил ему небольшую посылочку на его имя. Удивленный отшельник не смел распечатать: какая связь еще была между ним и миром! Наконец трепетною рукою сорвал обертку: на дне небольшого ящичка лежали золотой крест, бирюзовое кольцо и письмо. Он узнал