Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

– Что ж это такое?

– Ты завтра расспросишь ее, ведь Зенеида моя понимает без слов, – прибавил он очень тихо и принял выражение совершенного равнодушия и светской вежливости, заметив какой-то нескромный взор, устремленный на него. Что делать? Такова необходимость, налагаемая обществом. Зенеида отвечала так же холодно:

– Только тебя, Левенвольд, но предчувствие томит душу мою. Мне страшно. Нам грозит беда!

– Не возмущай же веселья этого дня! Зенеида! Ты знаешь, как он дорог мне…

– Тише, бога ради, тише! Послушай: может быть, это и вздор, но воображение имеет большое влияние на душу нашу: хочешь ли ты меня успокоить? У меня есть к тебе просьба.

– Приказывай.

– Возьми это кольцо; оно из Киева, от великомученицы Варвары. Гробовой сам надел мне его на руку, когда я была там, еще в детстве, с покойной матушкою. Оно сохранит тебя от несчастия, Левенвольд, а если суждено погибнуть, отдай его мне: оно будет залогом мщения. О, я отомщу или погибну с тобою, – прибавила она, играя опахалом и с притворной рассеянностью смотря на пестрые толпы гостей.

– Мщение, Зенеида! Женщина умеет мстить только как змея, тихомолком вонзая жало в ногу прохожего. Это мщение недостойно тебя.

– Ты хочешь сказать, что для другого мы неспособны? Ты ошибаешься! О, мы умеем мстить! Ты не знаешь меня.

– Верю, но если б и не верил, так любил бы видеть этот огонь в прекрасных глазах твоих.

– Возьми же кольцо! Оно соединяет нас на жизнь и смерть, – прибавила она с таким видом, как бы говорила: «Поклонитесь вашему батюшке!» – и отошла от Левенвольда, оставив неприметное кольцо на окне, подле которого сидела.

5

Снежная скатерть подернулась голубым отблеском заката, но звезды ярко еще блистали в небе, и ни один огненный вестник царя природы не показывался на востоке, когда Душенька и старый Кондратий затворили за собою калитку, ведущую на улицу. Оставив Левенвольда, Душенька поспешила к старику, чтоб излить отрадный бальзам на раны сердца его. До сих пор Кондратий упорно отказывался видеться с сыном; он страдал, но не хотел оказать сожаление убийце. Негодование заставляло его отвергать сына, тогда как по сердцу он с радостью принял бы на себя и вину, и оковы его, чтоб только быть уверенным, что Яков не преступник. Страдать в другом, страдать от нравственного унижения любезного нам существа есть одна из величайших горестей, доставшихся добродетельному. Надобно быть отцом, чтоб понимать, что значат для сердца слова: «Мой сын – преступник!» Для подобного несчастия нет утешения на языке человеческом, нет отрады на земле; в одних небесах есть ответы на слезы отца, есть надежда для растерзанного сердца его, часто непонятого людьми, которые упрекают его в жестокости, тогда как жестокость его есть последний оплот слабости отцовского сердца, раздираемого невозможностью простить. О, как испытал это честный Кондратий! Ни мать, ни соседи, ни друзья не смели произнести при нем имени Якова; он не ходил даже к Зенеиде, боясь, что она станет говорить о нем. Одна Душенька могла напоминать Кондратию о сыне, потому ли, что слова не охлаждали выражения чувств ее, или потому, что он знал, что сердце ее вполне понимает его, а только в таком случае доверенность легка и для несчастного. Старик уводил Душеньку на уединенный берег и там плакал с нею, там молился подле нее, воздевал руки к небесам и там выспрашивал Немую о судьбе своего погибшего Якова. Душенька сделалась ему стократ милее с тех пор, как у него не стало сына; ее приход был единственною радостию жизни его; и в этот раз он поспешно отворил калитку, когда она постучалась под окном с сердцем, исполненным надежды, уверенная, что теперь может убедить Кондратия увидеться с сыном. Кажется ли что-нибудь сомнительным тому, чье сердце исполнено счастием, впервые посетившим его? Если б вы знали, что случилось с Душенькою! На щеке ее горел поцелуй, данный ей Левенвольдом! Удивленный живостью движений ее, просьбами, поняв отчасти то, что хотела она сказать, он еще более был поражен встревоженным видом девушки и, чтоб успокоить ее, сказал, что понял ее совершенно, и поцеловал, как целуют дитя, не иначе.

Душенька успела в своем намерении. Надежда найти какое-нибудь оправдание для Якова, узнать, почему он так упорно молчит при допросах и не говорит ни слова в свое оправдание, – надежда, неясно извлеченная стариком из рассказов Душеньки, заставила его решиться на свидание с сыном. Они условились идти рано утром к Левенвольду и выпросить у него позволение видеть обойденного. Душенька заснула сладким сном, и грезы сулили ей счастие, о котором она не смела мечтать наяву.

Но не таково было пробуждение бедной девушки! Блестящие призраки энтузиазма рассеялись; сущность представилась во всей наготе своей, и образ Якова, печального, всем пожертвовавшего надежде, которую она уничтожила, носился перед нею с горьким упреком. О бедствие человеческой жизни! Для чего лучшие чувствования наши так часто противоречат одно другому, поставляя нас в необходимость избирать? Для чего никогда нельзя предаться одному, не обращая взора сожаления к другому? Для чего обязанности наши так часто восстают против благороднейших влечений сердца? Как будто судьба, ревнуя о тени счастия, находит жестокую забаву обращать самые источники благополучия нашего в орудие казни! Мы страдаем в себе, страдаем в людях, любезных нам; чем более предметов, между которыми разделяется сердце, тем более страдания; самое добро исторгает наши слезы: одна религия озаряет кротким светом эту юдоль плача, и надежда, божественная дочь ее, пишет блестящими письменами на своде небес: «Там!»

Печально следовала Душенька за Кондратием; шаги ее были робки, голова наклонена; в сердце Кондратия также боролись различные чувствования: он увидит сына, свою погибшую надежду, свою любовь; что узнает он? О, как желает сердце его найти причину простить!

Но что значит это движение на улице? Они идут берегом Фонтанки, миновали Итальянский дворец, церковь Симеона Столпника, вот и Летний с спящими фонтанами, широкою террасою, обыкновенное местопребывание цесаревны. В окнах мелькают огни, по двору проходит в молчании отряд солдат, из ворот выезжают несколько пустых саней, и всё молча, таинственно; люди суетятся, мелькают, как тени; что бы это значило? Душенька прижимается к Кондратию и спрашивает взором объяснения. Старик смотрит в недоумении: в этот час движенье, и во дворце цесаревны, всегда тихом и уединенном, странное дело! Они идут далее, перешли через царский луг, мимо Летнего саду, спустились на снежную равнину, под которой спит окованная река. Узкая дорога, перебитая ухабами и сенными раскатами, ведет на другую сторону. Вдоль берега мало-помалу зажигаются огни; сумрак еще покрывает равнину и дремлет