Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

для нее истребление целых поколений, падение сильных, разрушение целого мира, если все это не касается того, кто носит это магическое имя? Она видит только один предмет; все другое не существует для нее; она до того усваивает себе существование его, что живет более в нем, чем в себе, и охотно пожертвует другою частию этого двойственного бытия, частию, которая составляла прежде ее личность. Сон, прекрасный сон! Как редко проявляешься ты в свете!

Это имя или, лучше, этот предмет любви исключительной для Душеньки был Левенвольд. Так что же бы значили иначе и трепет ее, и мгновенная краска при встрече с ним, и бледность, покрывающая щеки ее, когда страстный взор его впивался в пламенные глаза Зенеиды, и печаль ее, и задумчивость, и бессонные ночи? Природа заговорила в душе ее, и голос сердца указал Левенвольда: он сделался господином, владыкою ее таинственного существования, на нем сосредоточились все желания, все надежды ее девственной души, он заключил в себе ее вселенную, ее мир; он и Яков. Но Яков был друг, брат, благодетель ее. Все святое соединялось в душе ее с именем его; оно пробуждало воспоминания детства, оно напоминало о религии, о мире, о добре: все это узнала она от Якова. И теперь ей должно было выбирать между двумя любимцами души ее: спасти одного и погубить другого, открыть тайну и погубить лучшие надежды одного, надежды, которым пожертвовал он жизнию и совестью, погубить его самого или молчать и видеть равнодушно другого, может быть, также на плахе! Ужасный выбор! О владычица! Тебе известна земная жизнь! Ты любила и страдала как мать и женщина: пролей луч божественного разума в душу несчастной и дай ей твердость избрать.

И в эту минуту, когда горячий поток слез бедной девушки лился на холодный снег, вдруг тихо отворилась дверь домика; несколько человек, закутанных в черное, вышли молча и скрылись в темноте. Так страшно было появление их, что Душенька не смела приподнять головы, не смела пошевелиться. Вот вышли двое последние; дверь затворилась; они остановились в двух шагах от нее. Несколько мгновений молча смотрели они вслед за удаляющимися. Потом один, подняв торжественно руку, как бы благословляя, произнес тихо:

– Пошли! Да благословит господь!

– Что-то будет! – отвечал другой так же тихо. – Я не трус, видел турецкую саблю и шведскую пулю, а сердце не на месте.

– Бог в помощь в святом деле, товарищ. Батюшка Никола помолится за нас; ведь завтра день его.

– Фунтовую поставлю у Владимирской образу угодника! Лишь бы удалось немцев долой, а матушку на трон!

– Тс, товарищ! И так много болтают. Молчать! Ступай с богом и смотри же: не дремать!

Они разошлись. Душенька привстала, оперлась на обе руки и приподняла голову. Все тихо, не слыхать уже и скрыпу снега под стопами удаляющихся. О благодатная! Тебе угодна молитва бедной девушки! Ты нарочно привела ее сюда, чтоб подать ей средство спасти Левенвольда, не погубив Якова. Ей не нужно будет упоминать о нем. Она все слышала здесь, из этих немногих слов двух заговорщиков она узнала ясно о существовании тайного замысла. Так, в этом случае она видит тайный перст промысла: ему угодно было избрать ее, ничтожную былинку, для ниспровержения замыслов врагов герцогини и ее Левенвольда; через нее ему угодно спасти царственного младенца!

И она снова повергается на снег и снова плачет, но то слезы благодарности. Глаза ее горят святым энтузиазмом; она видит в себе орудие воли небес; голос сердца, может быть, принимает за голос неба и бежит свободна и доверчива, как легкий челн, окрыленный парусом, и образ Якова не удерживает шагов ее.

Вечная игрушка страстей, человек! Для чего гордишься ты рассудком твоим? Каким густым туманом покрывают они разум твой, как самоуправно ведут тебя на помочах, указывая одну светлую точку вдали и оставляя прочее все во мраке, как бы и не бывало ничего! Эта девушка, исполненная любовью и надеждою, добрая и преданная, ужели бы не остановилась она, если бы вздумала: Яков погибнет, если не сбудутся надежды его, но есть еще возможность спасти его, если он восторжествует, потому что в этом важном деле для нее был только вопрос о жизни и смерти двух любимых ее существ: обязанности гражданки, подданной, дочери отечества – дитя не понимало их. Да и для многих в переворотах царств вопрос личности бывает едва ли не главным! Как же могло быть иначе для нее, отчужденной от света своим недостатком, для нее, которой вся вселенная заключена в двух существах? Но нет, страсти помрачают рассудок ее; она не думает о Якове, и любовь заставляет ее принимать желание сердца за волю неба!

Между тем в доме Левенвольда все было одушевлено весельем. В то время собирались на пиры не так, как в наше. Часовая стрелка едва показывала час за полдень на огромных часах с курантами в большой зале Левенвольда, когда гости его сели за столы, уставленные сытыми блюдами, которыми чванилось тогда русское хлебосольство; кукушка прокуковала шесть часов, а веселый кубок все еще ходил около стола, и многочисленная прислуга, залитая в золоте, еще суетилась, разнося шипучий мед, заморские вина и душистые наливки. Шампанское не пенилось в бокалах, но розовый сок спелой малины, напитанный крепким спиртом – данью Балтики и чужих земель, – струился в кубках, разливая приятный запах, но янтарный мед пенился, кипел и выбивал из полного стакана, и уже веселье румянило щеки гостей, и в глазах сияло вдохновение русского Вакха. Громкий хор певчих покрывал торжественным: «Многая лета!», говор и смех пирующих, и гости, привставая, кланялись и высушали чаши до дна. Казалось, дружество и согласие соединяли цепями неразрывными пирующих, казалось, и тени вражды не заводилось в сердцах их, потому что и самый хмель, выводя наружу думы задушевные, говорил одно ласковое и приветливое, но это были придворные!..

Тут был Головкин, зять князя Ромодановского, верный древним обычаям, нерасположенный к иностранцам, но из угождения правительнице посещавший друзей ее; сестра его, прекрасная вдова графа Ягушинского, столь известного преданностию своею к Анне Иоанновне. Тут был и Бестужев, брат знаменитого умом и превратностями судьбы канцлера Бестужева, тогда бывшего в немилости у двора. Граф только что возвратился из Стокгольма, где был посланником до самого начала войны, и глаза его уже успели отличить между петербургскими красавицами прекрасную Ягушинскую, которая также не без удовольствия, казалось, видела графа, после бывшего супругом ее. Тут был и молодой Миних со своею черноокою страстно любимою супругою и тестем, бароном Менгденом, тщеславным милостию