Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

о желании моем видеть Елисавету на троне ее отца, и в один вечер он увлек меня в глубину леса и там открыл мне, что есть небольшое общество приверженцев Елисаветы, которые под начальством многих значащих людей поклялись умереть за нее или возвести ее на трон предков.

Тебе не нужно знать ни планов, ни имен товарищей моих, равно как и имен начальников наших, я скоро сделался одним из главных орудий их, и с тех пор жизнь моя изменилась совершенно. Я редко видал батюшку, убегал тебя: одна мысль занимала меня, я жил только ею, все постороннее, не относящееся к предмету, исключительно занимавшему меня, было мне тягостно и скучно. Более всех убегал я Ганса: я боялся, чтоб он не проник тайны моей, потому что знал преданность его к нашему шефу. Он не потерпел бы замыслов против правительницы, падение которой увлекло бы и приверженцев ее, и первого Левенвольда… Но что значит эта бледность, этот трепет, Душенька? Ужели любовник госпожи твоей дороже для тебя блага родной страны?

Душенька потупила глаза; грудь ее вздымалась; она старалась казаться покойною, принуждала себя улыбаться и смотреть на него, но взор ее был робок, как взор дитяти, ожидающего гнева своей матери,

– Дитя! – продолжал Яков, лаская Душеньку. – Я вижу, рассказ мой страшит тебя; он нов, ужасен для тебя. Ты трепещешь, когда когти ястреба грозят смертию голубке, приютившейся к старому пню; мудрено ли же, что повесть моя смущает твою детскую неопытную душу, которой непонятны превратности судьбы? Но я скоро кончу.

С горестью видел я, что не только товарищи мои, самые начальники не наблюдали необходимой осторожности. Действия их были медленны, не оживлены должным усердием. Особенно перед кончиною покойной императрицы казалось, что партия наша совершенно рассеялась. После кончины ее некоторые приверженцы герцога Бирона давали нам чувствовать, что он охотно примет сторону нашу. Бог знает, какие имел он намерения: трудно верить, чтоб при всей дерзости своей он мог осмелиться простирать взор свой на руку августейшей цесаревны для сына своего, как говорят в народе. Миних предупредил намерения его, но надежды наши оживились. Герцог как будто пробудил деятельность начальников партии, особенно с тех пор, как приезд герцога Курляндского, брата генералиссимуса, открыл намерения Анны в рассуждении цесаревны: правительница хотела соединить ее с Людовиком. Но если этот предполагаемый брак возбудил деятельность партии нашей, мы не сделались ни осторожнее, ни предприимчивее; откладывали решительную минуту день ото дня, и между тем Грюнштейн и другие товарищи, самый Лесток везде говорили о переменах, пили за здоровье цесаревны, произносили громко имя ее, и со всех сторон стали доходить до двора уведомления о существовании заговора. Остерман, больной, велел себя принести к правительнице, чтоб предупредить ее об опасности: безымянные записки уведомляли самого герцога, беспечность их спасла нас. Впрочем, они взяли некоторые предосторожности, и мы узнали, что Головкин, Левенвольд, Менгдены и другие замышляют провозгласить Анну императрицею. Это решило судьбу нашу. Благородный Лесток, этот чужеземец русский сердцем, которого боготворит душа моя, убедил цесаревну низойти на просьбы наши и для блага всего отечества назначить день для исполнения заговора. Цесаревна согласилась. Что ты смотришь так быстро на меня, Душенька? Этот день… Он уже близко! И между тем неосторожность Грюнштейна едва не разрушила было труды стольких лет!

В тот вечер… В последний, когда я видел тебя в хижине, я вышел со двора в сумерки и, встретив Грюнштейна, узнал от него, что он был у меня; он сказал, что три батальона гвардии, в которых находилось много наших сообщников, получили приказание присоединиться к Выборгской армии. Это расстраивало наши намерения, и мы ожидали приказаний. Поздно вечером я стоял еще против Преображенских казарм, когда Ганс нашел меня. Не могу тебе описать, как появление его было неприятно мне: как будто ангел-хранитель, испуганный предвидением того, что должно было случиться, шепнул мне на ухо: «Беда!» Сердце мое сжалось, и я совершенно против воли последовал за Гансом. Долго мы шли, не говоря ни слова; предавшись совершенно мысли, занимающей меня, я забыл, что иду не один, и невольно вздрогнул, когда Ганс, вдруг остановившись, назвал меня по имени.

Я поднял голову – мы были на пустыре. Ветер завывал в лесу; поле, деревья, заборы, кустарники – все как бы дремало, закутавшись в белые саваны, и месяц, как чародей, плыл высоко в небесах, усыпляя всю природу вещим глазом. Ганс смотрел на меня пристально; выражение лица его поразило меня.

– Яков, – сказал он мне, – у тебя на уме есть что-то недоброе.

– А что бы это такое?

– Напрасно таишься, я знаю все. Вы замышляете против императора.

Я остолбенел; внезапный удар грома менее бы поразил меня.

– Это ложь! – сказал я наконец, стараясь оправиться.

– Ложь! Нет, Яков, это истина. Для чего тебе таиться от меня? Упорство твое ни к чему не послужит, потому что я убежден в истине слов моих.

– Ты вздор болтаешь, Ганс: тебе привиделось во сне или уж не забралось ли что в голову? Э, милый! Кажется, я до сих пор за тобой не замечал.

– Нет, я не пил, Яков, но в самом деле голова моя как шальная. Не могу сообразить понятий моих: ты замышляешь против законной власти! Ты идешь против царя и присяги! О, если б я мог верить, что это неправда!

– Кто ж мешает? Ганс! Ты, право, немного рехнулся. С чего ты взял?

– Что тебе до этого? Вы замышляете против правительницы; если я назову тебе главных начальников ваших, станешь ли еще упорствовать?

Я смотрел на него, не говоря ни слова. Он назвал мне Лестока и обыкновенное место свиданий его с нашими.

В ужасе я схватил его за руку, но, опомнясь еще, притворился и шуткою просил у него доказательств.

– Послушай, Яков, – сказал он мне, – прежде чем покажу тебе неоспоримые доказательства, которые убедят не одного тебя, верь мне: я хочу поговорить с тобою. Ты видишь, я основываюсь не на одних слухах, следственно, давно уже мог бы идти и открыть все начальству, и теперь, может быть, оно было бы уже в безопасности, и заговорщики ваши перехватаны. Но ты погибнешь, я это знаю. Я должен буду доносить на тебя, спасителя моей матери, моего благодетеля, друга! Это выше сил моих! Я скорее умер бы, чем погубил тебя. Умоляю тебя богом, откажись от твоего намерения! Пойдем со мною, открой все начальству сам: оно простит тебя, видя добровольное признание твое…

– Никогда!

– Заклинаю тебя. На коленях прошу тебя! Возьми, что хочешь, возьми жизнь мою… ради