Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

старого отца твоего! Он не перенесет твоего несчастия! Яков, Яков! Сжалься надо мною! Я не могу погубить тебя и не могу изменять присяге: я целовал крест.

– Чего ты хочешь, безумный? Ступай, доноси! Ты исполнишь свой долг, а тебе так же не поверят, как и другим. Да и до того ли им, чтоб слушать всякий вздор: правительница ждет гостей из Польши[47], а генералиссимус хлопочет со шведами. Ведь Вильманстрандская победа не конец; мы еще порассчитаемся со шведами.

– У меня есть доказательства, доказательства письменные, говорю тебе!

– Покажи.

– Нет, упорство твое доказывает мне, что я не должен иметь к тебе доверенности.

– У тебя нет их! – сказал я, притворно засмеявшись, и пошел от него.

Ганс бросился за мною.

– Смотри, безумный! – сказал он, поднося к глазам моим развернутую бумагу. – Знаешь ли ты эту руку?

Это была записка Лестока, потерянная Грюнштейном, – мы были открыты. Некоторые слова записки не оставляли никакого сомнения о существовании заговора; были даже имена, вполне написанные.

Что было делать? Оставалось или склонить Ганса на нашу сторону, или…

Я решился на первое, но напрасны были мои убеждения, мои просьбы. Он не понимал меня, он видел в деле моем одну измену, вероломство; с негодованием отвергал меня и снова падал к ногам моим, умоляя идти с ним к Левенвольду и признаться во всем. Мы оба остались непоколебимы.

Душенька! Ты не знаешь, что значит посвятить одной мысли целую жизнь, в ней сосредоточить все желания, все надежды, любить ее, лелеять, как свое перворожденное дитя, чувствовать в себе готовность жертвовать ей жизнию, всем, что дороже жизни, и вдруг, в минуту, когда почитаешь себя у цели, видеть, что неумолимый рок одним ударом готов разрушить все здание надежд наших! О! Это выше сил человеческих! Этого не может вынести рассудок… Ганса не стало!

Дурно ли я сделал, хорошо ли, богу судить! Не личная выгода подняла руку мою: этого требовала необходимость. Видишь ли, Душенька, отечество взывало мне: «Возьми первенца твоего, возлюбленного…» Я послушался голоса его, я принес в жертву моего Исаака, моего сына, моего брата…

И теперь образ его преследует меня; я вижу его днем, вижу ночью; печальный взор его говорит мне последние слова его: «Да простит тебе бог, Яков!» Он подле меня, когда я молюсь; он со мною, когда забываюсь коротким сном. И все с тем же взором, с тем кротким умоляющим голосом. О! Господь отпустит мне грех мой! Мать несчастного не может страдать более моего.

Одна молитва моя: «Да не будет напрасною жертва моя! С радостию сброшу я существование, которое было бы теперь долгим адским мучением; но, если нужна для совершения великого дела еще большая жертва, да оставит мне небо жизнь! Я испью по капле все мучения совести, я переживу долгие годы, пересчитывая минуты страданиями, лишь бы знать мне, что дочь Петра бодрствует над моим отечеством!»

О, молись, молись за меня, чистая душа! Необходима была жертва, но душа моя изнемогает под бременем, превышающим силы мои!..

Он замолчал и закрыл лицо руками; горячие слезы текли по щекам его. Душенька не смела ни одним движением прервать его молчание; она стала на колени и молилась…

4

Граф Левенвольд жил на Петербургской стороне, там, где Невка вытекает из Большой Невы, недалеко от дома канцлера Головкина. Издалека видно было освещение в окнах его; еще на улице был слышен звук голосов, песен и музыки, раздающихся во внутренности дома. Граф давал праздник друзьям своим. Прекрасная Л…а была там же, равно как и многие дамы лучшего круга. Туда Душенька направила шаги свои по выходе от Якова.

Что сделалось с душою твоею, бедная дочь несчастия? Ты бежишь, и земля горит под ногами твоими; ты не чувствуешь резкого морского ветра, ни холода, занимающего дыхание прохожего; кровь твоя кипит, голова в огне; куда спешишь ты? Смотри, как темнеет свод небес; на западе догорает заря, переливаясь из яркого багрянца в легкие бледно-желтые тени, умирающие в лазури. Вот уже загорелась вечерняя звезда: видишь, как мерцает бледный луч ее в волнах постепенно умирающего света! Смотри: вот уже и Медведица загорелась в вышине! О, как прекрасно одна после другой зажигаются вечные лампады неба! Ночь будет холодная, морозная! Но что за звездочка мелькает там, вправо, совсем на берегу реки? А! Понимаю! Это лампада перед образом Спасителя, неразлучным спутником Великого; она денно и нощно горит перед иконою в низменном домике, где гений, склонясь на простой дубовый стол, обдумывал судьбу своего исполина-дитяти или, смотря в небольшое окно на волны Невы, разбивающиеся с тихим ропотом на береге, может быть, созерцал в будущем величие державной реки. Здесь часто на берегу, может быть, на том самом месте, где сиживал некогда Великий и где уединенная скамья призывает теперь к отдохновению странника, пришедшего поклониться колыбели северной столицы, здесь часто сиживала Душенька с Яковом, слушая рассказы его при говоре волны, между тем как легкий туман серебристым облаком волновался вдали над водами; сюда спешит Душенька, пораженная внезапною мыслию: здесь, перед иконою, ознаменованною чудодейственною силою, она хочет искать утешения, совета, отрадного луча, который рассеял бы мрак души ее. Есть минуты, в которые человек чувствует недостаточность собственных средств и падает перед алтарями превечной благодати, от нее одной ожидая спасения и тишины, которых напрасно ожидал от собственного разума; и тишина нисходит в сердце его кротким лучом, и надежда водворяется там, где за минуту перед тем было одно безотрадное отчаянье. Молитва, укрепляя душу, возвращает ей спокойствие, а с ним вместе проясняется и умственный взор наш, и мы находим в себе новые силы, чтоб с большею твердостию идти навстречу судьбе.

Но что же так могущественно возмущает бедную девушку? Отчего трепещет она и, бледная, как безжизненный труп, повергается перед окном, из которого проливается трепетный луч лампады? Чего ждет она?

Сердце ее было святилищем, недоступным для любопытного; она прошла между людьми, как тайна, которой существование даже было неизвестно им. Но сколько можно было судить по наружным признакам, причиной страдания ее была тайна, вверенная ей Яковом. Но, конечно, не опасность правительницы встревожила Душеньку; сердце ее билось только трепетным предчувствием, когда он говорил о заговоре против нее, но оно замерло, когда он произнес имя Левенвольда.

Для сердца женщины что целый мир в сравнении с немногими буквами, составляющими одно имя, часто в сердцах других людей не пробуждающее никакого участия, имя, которое они произносят равнодушно и холодно, как все, что не касается, хотя стороною, до их выгод и личности? Что